Нада Габорович - Голосую за любовь

В зале стоит гул, люди вполголоса обсуждают услышанное. Показания противоречивы, концы с концами не сходятся. Все устали. Еще бы — вторая половина дня. Не люблю затянувшихся заседаний, думает общественный обвинитель. Интерес публики упал, коллегия в смущении. Маешься тут часами на жесткой скамейке, не имея, как и подсудимый, возможности размяться. И судить-то его уже расхотелось, как-никак — товарищ по несчастью. А вот и Николич. Из какого сундука с тряпьем его достали? Похож на моль, объевшуюся нафталином. На перепуганную мышь, которая, покинув норку, тотчас ослепла от яркого света. Свидетель со стороны защиты. Что ж, послушаем Николича, свидетеля защиты.

Зачем он это сделал, как посмел, — Вида бросала на адвоката пронзительные взгляды, но тот сидел отвернувшись, явно не желая встречаться с ней глазами. Чего доброго, нам устроят очную ставку. Я же умоляла, я же запретила ему! Милое не вернешь, он мертв, и эта история мертва, не надо ворошить прошлое. — Не волнуйтесь, сказал он, это не может обернуться против вас. Все будет в порядке, не беспокойтесь. — Оставьте его в покое, заклинаю…

— Вы родились до брака Виды с Милое Плавшей? — спрашивает председатель.

— Да.

— Иными словами, вы рождены вне законного брака?

— Да.

— Кто же опекает вас? Отец, похоже, не слишком интересовался вами. А мать?

— Вон моя мать, — бледный, хилый юноша указывает на Виду.

— Вы… Вы не являетесь сыном Милое Плавши?

— Может, и являюсь.

— А Вида — ваша мать?

— Да.

— Простите, — говорит председатель. — Я не совсем вас понимаю.

— В том-то все и дело. Но мне, знаете ли, нечего сказать вам. Это выродки. Сумасшедшие. Этого никто понять не в состоянии. Я, говоря по правде, человек больной… Но я с ними расквитаюсь… Да, расквитаюсь. Вот только соберусь с силами.

— Но ваш отец мертв.

— Никакой он мне не отец.

— Я говорю о Милое Плавше. Он — ваш родной отец, не так ли?

— Нет, не родной.

— Где вы находились в день убийства?

— Ах, вот оно что… Она обвинила меня в убийстве, чтобы выгородить любовника!

— Но вас никто ни в чем не обвиняет. Вас вызвали сюда как свидетеля. Отвечайте на мои вопросы. По возможности — только на них.

— Я и отвечаю. Она меня, едва я появился на свет, в картонной коробке оставила на пороге детского приюта. Еще и записку приложила: «Сделал его государственный чиновник, пусть государство о нем и заботится». А потом — мне было уже три года — меня усыновили добрые люди. И с тех пор я — Николич. Понимаете — Ни-ко-лич.

Свидетеля била дрожь, узкое, несообразно вытянутое тело раскачивалось из стороны в сторону, словно былинка, которая вот-вот переломится.

— Какая роль мне здесь отведена? Зачем меня сюда притащили? Я же сказал вам, я — Николич, никто и знать не знает, что я в родстве с Плавшами.

— В день, когда произошло убийство, вы находились в городе?

— Конечно. Я целыми днями сижу в мастерской, исправляю часы. До этого мои приемные родители, спасибо им, додумались: слабосильному человеку — тонкую работу. Хорошее ремесло, спокойное.

— Вы живете у Николичей?

— Да, мы живем вместе. У меня своя комната, точнее — комнатушка.

— Могли бы они подтвердить под присягой, что в ночь убийства вы были дома?

— Конечно, конечно. Вот оно что, значит. И это называется — мать. С позволения сказать, инстинкт крови… Нет. Они ничего подтвердить не могут, оба — глухие. Я мог уйти и вернуться, мог топором крушить мебель — они все равно бы не проснулись.

— Не надо так волноваться, — говорит председатель. — Речь идет о деле, серьезном деле. Никто не хотел вас обидеть, поверьте. Просто нам необходимо узнать, нет ли у вас каких-либо соображений, касающихся убийства вашего отца. Ведь Милое Плавша все-таки приходится вам отцом, это важное обстоятельство…

— Не знаю, не знаю. — Презрение и ненависть исказили и без того уродливое, помятое лицо Николича. — Эту историю рассказала мне, умирая, прачка, которая обстирывала Плавшей. Николичи тоже пользовались ее услугами. Эта женщина всегда была со мной ласкова, приносила сладости. Мне шел шестнадцатый год, когда она открыла тайну. Под этим солнцем, говорит, только я об этом знаю и Плавши. К Плавшам я не пошел. Стал расспрашивать Николича, он признался, что я — из приюта. А Милое Плавшу я впервые увидел в день своего восемнадцатилетия. Я решил навестить этих моих, так сказать, родителей в их гнездышке. Он мне и говорит: «Что было, то было, не смей никому ничего рассказывать, твоя мать — несчастное существо. Повзрослеешь — поймешь. Оставь ее в покое. Она, — тут он перешел на шепот, хотя никого, кроме нас, в комнате не было, — она немножко не в себе. А если, — говорит, — расскажешь, я сумею доказать, что лжешь…»