Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Обогнула дом вдоль завалинки, посмотрела в сторону Берешей, да так и осталась стоять у раскрытой калитки.

Береш вышел во двор, в одной руке — белесоватая бутылка, в другой — стопка. Наливает, угощает мужчин и женщин, помогающих грузить вещи.

— Выпьем на прощанье!

Человек средних лет, краснолицый, в темном берете, добродушно шутит:

— Там, говорят, не из чего будет сливовицу гнать. Может, еще передумаете?

— За сливой приедем сюда! — отшучивается тощий Береш. — Каждый отвалит нам по корзине, глядишь, увезем полную бочку.

— Лучше уж брать готовой сливовицей. Возни меньше!

Раздается истошный гусиный гогот. Это Берешева с какой-то женщиной несут двух гусей в ящике из тонких планок. Попав в плен, птицы гогочут, точно их заживо жарят на вертеле. Беспомощный крик гусей взлетает ввысь, к серой небесной завесе оцепеневшего в молчании дня.

— Не больно-то им охота отседова, — ухмыляется старый Голицкий, показывая прокуренные, темно-коричневые зубы.

— Оставьте их тут, — пытается перекричать гусей пожилая тучная женщина. — Мы о них позаботимся, а перья вам пошлем!

— Ну-ну, подходите, соседи! — приглашает высокий, чуть сгорбленный Береш тех, кто все еще стоит на дороге и на тротуарах.

— На прощанье положено, — подмигивает Божениному отцу старый Голицкий, сует трубку в карман и направляется к раскрытым воротам. Агроном следует за ним.

Божена подходит к отцу в тот момент, когда Береш наполняет для него стопку.

— Не давайте отцу, дядя, — горячо просит она. — Ему вредно. Доктор совсем запретил ему пить.

— Не бойся, дочка, от одного шкалика хуже не станет. Сколько лет вместе прожили — и все по-доброму, по-доброму и расстанемся, — говорит Береш, и в его голосе слышится волнение.

Между тем Михал Земко уже держит стопку в руке. Медленно оборачивается к Божене и холодно произносит:

— Больше тебе делать нечего, как следить за мной?

— Я только подошла попрощаться, — тихо и обиженно говорит Божена.

— А раз так, обо мне не беспокойся! Не тебе давать советы.

Одним глотком выпивает сливовицу и резко протягивает стопку Берешу, который в недоумении смотрит то на отца, то на дочь. Да и остальные ждут, что будет дальше.

— Не сердись, отец, я ведь тебе добра желаю. Сам говорил, что это вредит.

— Она мне добра желает! — Михал Земко протягивает в сторону дочери руку — ладонью вверх. — Посмотрите на эту любящую дочь. — Он возвышает голос, так что всем собравшимся слышно. Божена в смятении — рванулась, остановилась, спрятала лицо… — Наломают дров, а потом… Эх! — обрывает он себя, махнув рукой. — Прощай, Йозеф! — быстро подает Берешу руку. — Пусть вам на новом месте живется лучше, чем мне тут…

— Чего это ты вдруг? — удивляется Береш и почти без рукопожатия принимает протянутую руку.

— Э, да что говорить… До свидания!

Резко повернувшись, Михал сует руки в карманы шинели и уходит.

Все глядят ему вслед, а Божена стоит как оплеванная. Хорошо еще, никто ее не расспрашивает, только смотрят сочувственно.

Береш отошел к машине. Погрузка закончена, люди громко прощаются с отъезжающими, шофер натягивает толстый брезент. Воспользовавшись тем, что ее больше не замечают, Божена тихонько выходит на улицу.

Но куда пойти, где спрятаться?

Мать еще не вернулась после кормления. Видно, что-то ее задержало. Остается дом, но дома отец…

У калитки Божена останавливается и закрывает глаза. Где бы ей хотелось оказаться в эту минуту? Где-нибудь в совсем незнакомом месте, чтобы ее никто не знал, далеко-далеко отсюда… Но где? За опущенными веками не возникает ничего определенного. Она открывает глаза и видит сад: черешни, сливы, яблони, орех да пара груш. Стоят двумя рядами, одни побольше, раскидистей, другие помоложе, тоньше, но все одинаково голые и безрадостные. Грустят они, страдают? По ним не заметишь. Живут на ветру и морозе, а сколько способны вынести, не требуя человеческого сочувствия!

Тоскливый серый день, грязь выползает на край дороги, точно мягкая, разъевшаяся гусеница. За садами раскинулись набухшие водой тяжелые массивы пахоты. Невдалеке за деревней выступают невысокие холмы с узкими полосами утыканных колками виноградников. Хоть бы птичка какая пролетела — но и те куда-то попрятались. Впрочем, нет… вот на крыше зачирикали невидимые воробьи, у соседей заворковал голубь. Но в небе пусто. Видно, никому нынче не хочется махать крыльями.

Найти бы крошечную комнатенку, покинутый домик где-нибудь в саду у виноградников… Так жил старый Мокош в белой квадратной избушке-развалюшке за живой изгородью из терновника и карликовых дубков. И она жила бы отшельницей, никому бы глаз не мозолила. Но старик жил там лишь весну и лето, бродил по саду, по виноградникам. А как пойдут дожди — что в дождь-то делать, если он сеется и сеется, точно сквозь сито, и промозглый холод пробирает до костей? Да и вообще старый Мокош был чудак. И никто ему не завидовал…