Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Об этом надо помнить, потому что и в разочаровании скрыта надежда, которой на сей раз мало коротких медлительных шажков по дороге, где человек слишком одинок, как бы отважно он ни выпячивал грудь и ни напрягал зрение. Ближайший поворот может убедить его в том, что пришло время снова собирать силы, чтобы глаза в глаза встретиться со следующей дальней и трудной дорогой, на которой останутся лишь воспоминания о его прежней, еще неуверенной смелости и мелких, по-мышиному смешных следах.

Karel Štorkán

SLADKÉ HLOUPOSTI

Praha

1976

© Karel Štorkán 1976

Перевод с чешского Е. Элькинд

Редактор Л. Новогрудская

Когда человеку хочется умереть, достаточно открыть окно. Но для самоубийства было еще рановато. Всего десять часов утра. К тому же по всей набережной, от Рудольфинума до самой «Славии», не переставая лило. Как всегда в это время, в конце зимнего семестра. Разумеется, самоубийство, о котором я уже целый час думал — точнее, с той минуты, когда профессор Ондроушек ледяным взглядом выпроводил меня за дверь, — было не более как блажь, пришедшая мне в голову. Правда, Ондроушека я окончательно довел. Голос у него срывался, когда он говорил:

— Вы неисправимый нахал, коллега! Так подготовиться к переэкзаменовке!..

Но мне в ту минуту было еще горше.

Особенно же скверно стало по дороге в «Славию». Такая на меня нашла тоска… Остановившись, я оперся о парапет и стал глядеть на Влтаву. Река, исклеванная дождем, почернела, и голые деревья с краев островка купали в этой неподвижной черноте склоненные ветки. Я перегнулся и набрал полный рот слюны. А от этого потянуло на джин. Когда я пришел в «Славию» и метрдотель пан Му́жик принес мне его, стало полегче. Через час я уже от всего отрешился. «Брошу учиться, — сказал я себе. — А что? Нельзя разве прожить и без истории? Найду местечко где-нибудь в конторе и буду жить. Да. Просто жить. Глядеть на мир, есть, пить и любить девочек. Все очень просто. Сначала подготовлю маму».

Я встал и направился к раздевалке.

В телефонной кабине был сор, трубка липла к уху.

Я набрал номер, привалился к стене, сунул руку в карман и нащупал пачку сигарет. Мама, наверно, была где-то в спальне — пришлось некоторое время подождать, пока раздался ее высокий, чуть настороженный голос:

— Алло!

И погодя немного:

— Кто это?

Я хотел сказать: «Это я, Алеш». Чувствовал, как двигаются скулы, и не мог произнести ни звука. Всегда так со мной. Не могу равнодушно представить себе, как у мамы на виске забьется жилка, мама совсем перестанет есть, а будет только пить грейпфрутовый сок — как всегда, когда у нее расходятся нервы, — и уж не сможет говорить знакомым, что мальчик у нее с задатками.

Решимость моя окончательно иссякла. Я продолжал стоять в кабине и простоял бы, вероятно, еще час, если бы кто-то не стал барабанить по стеклу.

Стройная дамочка лет сорока, в пуделевидном парике, курносенькая и голубоглазая, чем-то похожая на нашу маму. В глазах у меня было такое изумление, что она рассмеялась.

Я выкатился из кабины и нетвердым шагом пошел к столику. Наверно, вид у меня был мрачный, потому что на меня оглядывались. А дело было в том, что джина в своей жизни я пил мало и никогда не пил его на пустой желудок, поэтому у меня кружилась голова. В довершение я пнул ногой чей-то стул.

— Простите, девушка, — сказал я, обращаясь больше к самому себе, и даже не остановился.

— Вы говорите необыкновенные вещи, — ехидно раздалось в ответ.

Я повернул голову.

На стуле был какой-то длинноволосый артист.

Щеки у него были припудрены, он хмурился и яростно протирал стекла очков.

А возле, у окна, сидела рыжеватая девчонка и смеялась, прикрыв рот плетеной сумочкой.

— Вот видите, — сказал я припудренному, — а еще утром все думали, какой я глупый! — и проследовал на свое место.

Быть может, я через минуту и ушел бы, но профессиональный голос метрдотеля меня удержал.

— Добавим маленькую, пан Соботка?

Пан Мужик потянулся к моей рюмке.

Я кивнул и отважно бросил взгляд к окну.

Припудренный мигнул дремучей бровью, а рыжеватая сжала руки в кулачки и приложила к глазам. Лица ее я не видел, зато через четыре незанятых столика довольно долго мог разглядывать красивое беленькое горло в распахнутом вырезе сочно-зеленого батника. Потом припудренный насупился, надел очки, взял «Лидову демокраци» и заслонил газетным листом всю перспективу.