Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

— Ты уже кончила, Боженка?

Божена поднимает голову, она немного растерянна. Что такое сегодня со всеми, почему не оставят ее в покое?

— Да…

— Вот и я говорю бабам: эта девушка себя не жалеет! Нынче бы уж ни одна в твои-то года не взялась за такую работу.

— Ничего, справиться можно, — цедит сквозь зубы Божена, продолжая мыть ведерко.

Но женщина с длинным лицом и короткой талией не собирается уходить. Сразу видно, ей хочется поточить лясы с Боженой.

— В институт не вернешься?

— Нет…

— Поди, профессора больше придираются к девчатам, чем к парням. У нашего Пишты все идет гладко. В июне, даст бог, и диплом защитит.

Божене неприятно, что доярка стоит за ее спиной. Их Пишта… Сплошное самомнение! А когда станет агрономом, еще больше надуется от важности.

— Вы с ним хоть когда перебросились словцом, пока ты была в институте?

Божена распрямилась, в руке мочалка.

— Видела раза два…

— За девчатами бегать он не мастер. Сперва ученье, обязанности, потом уж остальное, — не унимается женщина. — Но ты, по правде сказать, всегда ему нравилась.

Она топчется возле Божены, продолжая выпытывать:

— Останешься теперь дома или пойдешь куда учиться?

— Не знаю… — уклончиво бормочет Божена.

— Ведь и ученье еще не все, — рассуждает женщина. — Я и говорю своему Пиште, не так уж важно, какое у девушки образование, должность… Через недельку приедет домой, — она снижает голос до доверительного шепота, — могли бы встретиться…

Божена кивает — мол, слышит, поняла. Ополаскивает бидон, в котором была вода для мытья ведерок, и говорит:

— Мне пора. До свидания.

Возвращается к телятам — так бы и швырнула ведерки и шланги об пол! Недовольная собой, стискивает зубы. Подумает еще, что интересуюсь ее Пиштой… Надо было отбрить, чтобы отвязалась! Некогда, мол, мне с ним разговаривать! Да и не о чем. Радуйтесь, что ваш сын будет агрономом, а меня оставьте в покое! Своих забот полон рот…

Хорошо бы работать где-нибудь в таком месте, где не сталкиваешься с людьми. Если Божена сейчас чего хочет — так именно этого! Медленно снимает халат, стаскивает тяжелые черные резиновые сапоги и надевает белые сапожки.

Перед уходом вспоминает про телят. Идет взглянуть на самых маленьких. Некоторые смотрят такими умными глазищами… Жаль только, не умеют разговаривать. Что бы они сказали ей, эти мохнатые увальни?

Божена выходит из коровника, сворачивает за угол и видит сторожа, старого Месароша. Встречи не избежать — старик уже вынул изо рта трубку, глаза и губы готовы к улыбке.

— Знаешь, какую песенку передавали нынче по радио? — Старик останавливается, делает серьезный вид. На нем черная шляпа, пальто из синего сукна.

— Не знаю. Я радио не слушала, дядя Месарош.

— А жаль. Там пели: «У моей Боженки хороши коленки…» Ей-ей.

И, улыбаясь, показывает коричневые от табака зубы. Его сморщенное лицо излучает беспечность. Божена почувствовала облегчение и тоже улыбнулась.

У того, кто едет поездом, есть две возможности добраться до деревни.

Выйти на довольно отдаленной станции и сесть в автобус. Или проехать еще дальше (или ближе — в зависимости от того, с какой стороны подъезжаешь) — и выйти на полустанке, откуда до деревни всего километра полтора. Правда, на автобус тут рассчитывать не приходится. Надо идти пешком, по проселку.

К началу марта дорога просохла, и Имрих Земко решил добраться до деревни пешком. Хотелось пройтись среди полей, постоять, где вздумается, окинуть взором зеленые просторы озимых. Кроме него, из поезда вышли какой-то железнодорожник да молодая женщина, но те торопились, так что он видел их только со спины. Имро остался один и побрел не спеша, в свое удовольствие.

Мощеная часть проселка вывела Имро в засеянные озимыми поля, которые будут сопровождать его до самой деревни.

Дорога будила воспоминания. Еще в поезде он подумал, что не был здесь уже несколько лет. В последний раз они шли по этому проселку с отцом. Перед самой жатвой, в шестьдесят восьмом. В поезде ехали каждый сам по себе и встретились уже на полустанке, когда отец выходил из соседнего вагона.

Перед жатвой поля особенно хороши. Густые, как руно хорошего барана. Буйные массивы золотисто-коричневатых хлебов, а рядом зелень, которую зной еще не лишил сочной свежести.

Они шли среди длинных полос густой созревающей пшеницы и всю дорогу спорили. Это не была обыкновенная спокойная беседа. На их разговор с отцом среди тихих полей, выставляющих напоказ свою зрелую красу, наложила отпечаток атмосфера тех нервных, тревожных недель, когда что-то непрестанно бурлило и будоражило весь край. Газеты, радио, телевидение, новые и новые призывы, декларации и обличения сверлили человеческий мозг наподобие гигантских пневматических буров, потрясая все, что люди видели вокруг и чем жили.