Ян Костргун - Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Помещенные в настоящем сборнике повести примечательны для современного этапа чехословацкой литературы такими особенностями, как акцент на этической стороне человеческих взаимоотношений, показ человека на работе, в производственной сфере. Писателей глубоко волнует проблема положительного героя наших дней. Она — в центре внимания В. Стибловой. По-своему решают ее Я. Костргун, стремящийся раскрыть душевную щедрость старого Добеша, Л. Фельдек, написавший своеобразную «хронику воспитания» молодого человека Рене; от противного подступается к этой проблеме сатирик В. Беднар. Различен стиль авторов, но для всех них характерно стремление приблизить к читателю еще не слишком хорошо знакомые ему области современной жизни, а о повседневном, привычном сказать по-новому.

По-разному изображающие разные стороны сегодняшней действительности, эти повести объединены общей заботой о совершенствовании духовного облика человека социалистического общества.

С. Шерлаимова

Перевод с чешского И. Ивановой

Jan Kostrhun

Vinobraní

Praha

«Mladá fronta»

1979

© Jan Kostrhun, 1979

Дедушка и мама на добрых полметра возвышались над Еником. Они были в вышине будто деревья, или птицы, или часы на башне, — как всё, что Еник мог видеть, лишь запрокинув голову. И на мир они смотрели иначе, чем Еник. Сейчас они смотрели на него. А он еще не сознавал, что у них с ним одна и та же слабость: чтобы увидеть, куда летят дикие гуси или куда улетучилось время, им тоже приходилось задирать голову.

Когда же изредка папа сажал Еника себе на плечи, Еника совершенно не занимало, что у него над головой, — ему хватало того, что он видел внизу и впереди. Все выглядело по-другому, и тротуар был далеко, а ласточки низко. Еник погружал пальцы в папины волосы и, сидя высоко, под самым небом, видел далеко-далеко — даже то, что находилось за лесом. Мир вокруг покачивался, соблазнял, предлагая себя, манил далями, и вечные странники тучи звали за собой. А если удавалось иногда вечером упросить папу поиграть с ним в лошадки, то ничем не притененный свет новых газоразрядных ламп очерчивал на стене дома тень великана. Великан доставал головой до самой крыши, где прятались воробьи, и стоило только протянуть руку… Но Еник предпочитал держаться за папу.

Сейчас было светло, вечер еще не наступил, папа ходил неизвестно где, а мама с дедушкой смотрели на Еника сверху вниз.

— Ты хочешь, чтоб хромой конь перепрыгнул забор, — сердито проговорил дед и поглядел на Еника, как на закрытые двери. На двери, которые он только что сам же за собой закрыл, потому что ему больше никуда не хотелось идти. Не хотелось и не хочется. Дед был старый и уже начинал верить в это. — Не хватало еще, чтоб я заразил его старостью.

И тут раздался первый удар. Далекий, приглушенный, звук покачивался, словно доплывающий пароход на волнах. Только откуда здесь море! Это наступала пора сбора винограда и пора скворцов. Дед заволновался и затопал по кухне. Он по-прежнему носил подкованные сапоги, словно собирался покорять Альпы. Дед думал о своем винограднике за деревней и сердился, что его заставляют думать и о том, о чем ему совершенно не хотелось думать. Например, о внуке.

Марта передернула плечами. Она торопилась на станцию и заколками прикрепляла к волосам синий берет. Мысленно она уже видела осуждающие взгляды, слышала, как бабы чесали языки: «Добешова на заработки отправилась. Ой, да что говорить, женщина она молодая и красивая, а когда после вечерней смены полон вагон мужиков, чем плохо… Только б лучше она своего приструнила, чтоб не бегал».

Все это Марта уже слыхала, но главное — пора было спешить, времени без того впритык. «Если кухарка свалится в суп, не так страшно, как если у проводницы из-под носа уйдет поезд. Тогда все, милая, бросай свое дело», — любил повторять ее наставник. Нос у него торчал обугленным корнем, а разговаривал он невнятно, словно беззубый. Вообще-то зубы у него были, и, надо признать, выглядели они великолепно. «Если у проводницы из-под носа уйдет поезд, все, милая, бросай свое дело!» А она толком и не работала еще.