Ян Костргун - Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Ведь мы нежимся в одеяльцах из нежнейших красок и сладких ароматов и переживаем редкостные мгновения, не испорченные вмешательством несовершенного ума…

Лесные голуби были отзвуком тишины и мира.

Дед ехал по размытой дороге и смотрел вокруг себя такими отдохнувшими глазами, словно только что родился. Сзади в телеге на резиновых шинах грохотали ящики. Может, он вспоминал, как и сам бежал в школу и сбил большой палец о камень. Было больно, и кровь хлестала ручьем, но тогда он еще не был дедом и был рад, что может вернуться домой и вместо розги ему достанется поглаживанье маминой руки. Или вспоминал, как летел с дерева, ударившись пахом как раз о сломанную ветку; еще совсем немного — и не быть бы ему никогда дедом. Тысячи других воспоминаний могли прийти ему в голову, но почем мы знаем, что думают люди?

И вдруг ни с того ни с сего землю всколыхнул удар грома; зашелестели листья, а которые желтые — и просто упали.

Мерин в серых яблоках встал на дыбы, замахнувшись копытами на неведомую угрозу, вырвал вожжи из дедовых рук и прыгнул в сторону с бугристой неровной дороги.

Руки тщетно нащупывали хоть какую-нибудь опору — дед полетел с козел головой вниз.

Быть может, в это мгновение он видел себя, как они, взявшись за руки, шли вдвоем с Еником, видел это в цвете и вблизи, и слышал свой голос, тихий и просительный: «Держи меня крепче».

А может, и вообще ничего не видел.

Телега подпрыгивала и грохотала, звякала упряжь, скрипели оси. Угол кузова зацепился за тополь, вырвав кусок коры.

И засветилась влажная рана, желтая, будто воск. Лишь время от времени ее затенял падающий трепетный лист.

Еник стоял перед школой, не сводя глаз с поворота черной асфальтированной дороги.

Он стоял один, и шнурки на его ботинках были развязаны.

Птицы улетели, ветер спрятался, молчали даже листья.

Часы на башне пробили дважды.

Еник поднял голову. Это уже полдень?..

Голубь на газоне под березкой испугался его резкого движения, хлопнул крыльями и широкими кругами взлетел к небу. Чем меньше становился Еник в гранатовых глазках голубя, тем больше печали он излучал, словно превращался в странное, еще никем не виданное солнце.

Еник был маленький, ранец у него был тяжелый, и шнурки ботинок разбежались в разные стороны.

Все это видел лишь хохлатый голубь, но он умел только летать — вот почему он ничего не понял.

Перевод со словацкого Н. Шульгиной

Ľubomír Feldek

Van Stiphout

Bratislava

«Slovenský spisovateľ» 1980

© Ľubomír Feldek, 1980

«Любопытно, насколько их еще хватит?» — размышляют двое работников «Теслы Орава» Трнкочи и Навратил, сидя осенним вечером 1959 года в братиславском кабачке «У малых францисканцев». Вопрос касается второй пары мужчин, чуть помоложе, расположившихся за тем же столиком. Перед каждой парой бутылка вина и две рюмки, все четверо потягивают вино, а молодые люди услаждаются еще и пением. Песня выбрана как нельзя более кстати — это трудовая «Не боимся мы работы». Завершается она словами «с песней радостной и бодрой не боимся мы работы», после которых так и подмывает затянуть ее сначала. Вот и получается, что тесловцы волей-неволей тоже предаются пению, хотя и не собственному: они отмечают про себя, сколько раз молодые люди уже исполнили эту зажигательную вещицу, и пытаются даже предугадать возможное число дальнейших реприз.

Молодые люди подмечают интерес тех, что постарше, обмениваются с ними беглыми улыбками, и это еще больше разжигает их певческий пыл. Несмотря на усердное пение, молодые люди успевают опорожнить и свою бутылку, тогда как бутылка другой пары выпита лишь наполовину. Официант на горизонте не появляется.