Ян Костргун - Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

— Ты что! — с упреком перебил дед Броускову. — Как же Яхим умер, если я каждый день с ним разговариваю? Если он живет здесь?

Броускова обиженно моргнула и быстрее заработала ложечкой.

— Ты все время путаешь его с Отакаром. И путал, еще когда мы ходили в школу, потому что у них на лице были одинаковые родимые пятна.

Еник выждал, когда пани Броускова снова принялась за пирожное, и повторял каждое ее движение. Но в конце концов не удержался, окунул палец в сливки и облизал, а крошки собрал, в то время как пани Броускова их только рассыпала.

Дед сердито смотрел на кондитершу, которая язвительно улыбалась, слушая бестолковую болтовню Броусковой. Ему самому стыдно было слушать, а также видеть ее нелепую одежду и сознавать, что он никогда не отважится сказать ей об этом. Хоть бы кто когда намекнул ей, до чего она смешна… Но зачем было говорить это когда-то красивой девушке? И теперь ради чего — старухе? Дед испытывал стыд и какую-то вину, но также и облегчение, что время уберегло его от одиночества, которое, сманивая видениями, легко уводит на ложный путь.

— Зайди когда в гости, — предложил он Броусковой сдавленным голосом. — Поговорить… не при ней, — ожег он взглядом продавщицу и сгреб пятаки с прилавка в ладонь.

Кондитерша хлопнула полотенцем по мухам.

— Ты серьезно? — растрогалась Броускова, но тут же хихикнула. — В самом деле, отчего не прийти? Отчего не прийти теперь, когда нам по сто лет…

— Еще бы, — прогудел дед. — Что правда, то правда.

Броускова заметила, как Еник потихоньку подглядывает за ней и повторяет ее движения. Она хитровато подмигнула ему, а у Еника от горького стыда сразу поникла голова.

— Ну что, дед? — поинтересовалась Броускова. — Слушается он тебя?

Еник потерял дар речи за добрых полчаса до этого.

— Я завидую… — прошептала Броускова. — Я б завидовала, что у тебя такой внучек… Если б это не был ты.

Дед мельком глянул ей в лицо. Глаза у Броусковой вылупились из колючей скорлупки рассеянности и влажно заблестели. Будто каштан из лопнувшей верхней кожуры.

Губерт распахивал бабке Коубковой картофельные грядки на огороде. Проселочная дорога пролегала рядом с огородом, и дед не мог пройти мимо просто так, с безразличным видом, как турист, подгоняемый видением замка. Да и Еник не дал бы ему.

Пять старух подбирали картошку в ведра и ссыпали в мешки. Они без умолку трещали об испорченности света, и головы их сновали так низко над землей, будто они и родились такими согнутыми. А ведь когда-то они выступали горделиво, прямо; дед всех их помнил: ясный взгляд и гладкие лица, накрахмаленные торчащие юбки над округлыми икрами, пестрые вышитые юбки, каких теперь днем с огнем не сыщешь.

Мерин был белый, в темных яблоках, толковый конек. Когда он, раздув ноздри и чуть не падая на колени, двигался вперед, сверкающее выгнутое острие лемеха с глухим потрескиванием разрывало корешки, а быстро вращающиеся «пальцы» картофелекопалки разбрасывали распаханный ряд невысоким гейзером — сперва отлетали сухие стебли, затем черные куски жирной почвы, и, наконец, разлетались маслянисто-желтые картошины, словно с неба сыпался дождь дукатов.

В постромках потрескивала дратва на швах, толстая, как шнурки на ботинках, и выброшенные на свет божий личинки жуков в ужасе колотились белыми попками. Двухметровый Губерт, следуя за картофелекопалкой, просто порхал, и, не будь в нем более центнера веса, глядишь, и взлетел бы. Вороны хриплыми голосами скликали друг друга, безо всякою страха печатали уродливыми ножками крестообразные следы по свежим пластам земли, жадно склевывая перепуганные белые пушинки, и благодарно помаргивали на божий свет блестящими угольками своих глазок.

Бабки постепенно удалялись от дороги, их болтовня напоминала щебетанье улетающей птичьей стаи. Губерт порожняком возвращался назад. Еник присел на корточки, в вытянутой ладони он держал личинку, прекрасную, как девичий сон, поджидая воронью королеву.

— На-на-на… цып-цып-цып… — шептал он в уверенности, что колдует.

Губерт спотыкался о комья земли, мерин же поднимал ноги, как его светлость князь, помахивая головой, от чего звенели удила и цепочки на упряжи.

— Как поживаешь? — спросил Губерт, но на этот раз криво усмехнулся.

Дед молча пожал плечами.

Конь переступал с ноги на ногу, в суставах у него скрипело, а косые лучи заходящего солнца очерчивали над его крепким хребтом легкие волны потемневшей от пота шерсти. За всю жизнь он перевернул немало земли и ничего уже не хотел. Ноздри у мерина были розовые, а пах черный.