Ян Костргун - Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

— Ну как, товарищи, памятники имеются?

— У меня есть одна фотография, как я стою в почетном карауле, — говорит старшина.

— Ну так давай! Давай памятник! — восклицает товарищ Рахот. Точь-в-точь как если бы воскликнул Ван Стипхоут. У Рене вдруг создается впечатление, что эти двое даже внешне похожи друг на друга.

Ван Стипхоут: — Давайте памятник, товарищ, да-да, давайте!

Старшина: — Но у меня его с собой нет.

Рахот: — А где он? Дома?

Старшина: — Дома.

Рахот: — Сбегай! Принеси товарищу редактору!

Работник ГНК: — Вот-вот, сбегай!

Рене: — Да не обязательно сейчас.

Рахот: — Нет-нет, пускай сбегает.

Старшину, впрочем, трудно упрекнуть в нелюбезности: он с готовностью поднимается и бежит во все лопатки. Рахот смеется. А работник ГНК, также смеясь, замечает:

— Небось рад до смерти, что попадет в газету!

И Ван Стипхоут смеется: — Ги-ги-ги, товарищ, вам же завидно!

В самом деле, старшина рад-радехонек. Возвращается запыхавшийся, но сияющий. Рене кажется, что, кладя на стол фотографию, он даже чуть покрывается краской. Верно, не знает, что на клише фотография намного уменьшится и его, старшину, и без того на снимке едка приметного (фотографировали-то издали, чтоб уместился большой памятник), совсем видно не будет. Уж лучше не говорить ему об этом, не расстраивать, хотя Рене с удовольствием употребил бы в этой компании слово «клише», очень было бы кстати.

Рахот: — Вот так-то надо содействовать нашей печати! Это под Галечковой, правда?

Старшина: — Под Галечковой.

Работник ГНК: — Да, конечно, под Галечковой.

Ван Стипхоут: — Ну, разуме-е-ется, это под Галечковой, товарищи! — И тут же поворачивается к Рене:

— Вот видишь, царь! Добыл памятник, да еще с почетным караулом!

И пока Рене всячески благодарит старшину, Ван Стипхоут возглашает:

— Меню!

И тут Рене осеняет мысль, отчего минуту назад ему показалось, что здесь два Ван Стипхоута!

Да ведь оба они — французы.

Рахот: — Parlez-vous français? [37] Вы говорите по-французски? (франц.)

Ван Стипхоут читает первую строку из «Зоны» Аполлинера:

— À la fin tu es las de ce monde ancien! [38] Ты от старого мира устал, наконец. (Перевод М. Кудинова.)

Товарищ Рахот — без ума:

— Ты когда последний раз был во Франции?

— Ги-ги-ги, мосье Рахот! — восклицает Ван Стипхоут, словно только что вернулся из Франции. А затем, погрустнев, тихо добавляет: — Я еще никогда не был во Франции, никогда.

Рахот: — Ну это ты брось! Скажи по правде, когда в последний раз был во Франции?

Рахот обращается к Рене:

— Он же был во Франции, так ведь?

Рене приходится подтвердить, что Ван Стипхоут сказал правду, ибо бывают и такие минуты, когда Ван Стипхоут хочет, чтоб подтвержденным было именно то, что случайно оказалось правдой.

— Нет, в самом деле он никогда не был во Франции.

Ван Стипхоут чувствует, что сейчас самое время продекламировать и вторую строку из «Зоны»: — Bergère ô tour Eiffel le troupeau des ponts bêle ce matin! [39] Пастушка, о башня Эффе́ля! Мосты в это утро блеют как стадо овец. (Перевод М. Кудинова.)

Рахот — Рене: — У него великолепный прононс!

Ван Стипхоут: — А вы откуда, откуда же, мосье Рахот, откуда владеете?

И товарищ-мосье Рахот впадает в ностальгическую задумчивость, словно предается чудесному воспоминанию, каждая подробность которого незабываема:

— Я там родился.

И не дожидаясь, потребует ли кто доказательств или нет, сам по доброй воле вытаскивает из кармана какую-то бумагу, скорей всего метрику; бумага, того и гляди, рассыплется — наверное, уже долгие годы он носит ее при себе, долгие годы демонстрирует.

— Вот погляди документы, видишь? Тут написано: Paris. И здесь: Rue!

Товарищ-мосье Рахот произносит французские слова так, как они пишутся. Он явно не владеет французским! А стало быть, и не может судить, какой у Ван Стипхоута прононс, но полагает, что хороший. Он родился во Франции, наверное, во времена кризиса, когда родители подались туда за куском хлеба, размышляет Рене. А вернулись оттуда, когда товарищ Рахот был еще совсем маленьким, и ничего общего, кроме этой метрики, с Францией у него не осталось. Но благодаря этой бумажке — что будешь делать — товарищ Рахот питает особые чувства к французам. И питает особые чувства к таким людям, как Ван Стипхоут, которые хотя и не французы, но тоже питают особые чувства к французам. Ван Стипхоут понимает товарища-мосье Рахота с полуслова, чувствует даже, что сейчас творится в его сердце. Глаза у Ван Стипхоута увлажняются от умиления. Он встает и говорит: