Николай Гайдук - Романс о великих снегах

Там цветут поднебесники. Только цветут они как раз на водополье, когда деревня ваша отрезана от подошвы горы. – О-о-о! – воскликнул кто-то у костра. – Ну, кто же принесёт ей поднебесник? Река у нас дурная на водополье. Гляди, чтобы красавица твоя не засиделась в девках. Тоже догадался, сказку сочинил.

Широкоплечая фигура бывшего плотника, поднимаясь, заслонила яркий полумесяц, висящий над косогором.

– Пора ночевать. – Он сапогами притоптал чахоточное пламя костерка. – Надо проснуться пораньше. За ночь-то поди подсушит после дождя.

– Ветерок потягивает, что ж не подсушить.

– Ну, вот и добре, будем почивать, хватит сказывать сказки.

Мужики в шалашах пошуршали сеном, покряхтели и угомонились. Округа утихла. Сильней замерцала кривая заострённая сталь молодого месяца – будто литовка, приготовленная для покоса. На поляне изредка всхрапывали кони, выстригая траву.

В отсыревающем воздухе ароматно, хмельно запахло покосным лугом. Над головой в копне, где засыпал Артемидий, затрещал кузнечик – или это почудилось. Не переставая чему-то улыбаться, парень глубоко вздохнул. Сильная рука его время от времени машинально шарила по сухому сену, словно бы желая найти впотьмах волшебный поднебесник, растущий где-то далеко и высоко в горах и зацветающий во время половодья.

Половодье вскипало всегда – вдогонку за ледоходом. И по тому, как прошёл ледоход, опытным людям было понятно: ждать большой воды, как ждут большой беды, или всё же природа помилует. Если огромные крыги – серебряные слитки, голубовато-серые и нежно-изумрудные остатки ледолома – виднелись высоко по берегам, значит, скоро грянет большое половодье. Или вот ещё одна примета: чирок – самая маленькая речная утица – высоко на берег забирается строить гнездо, значит, до этого места и подопрёт разгульно-пьяная вода. И ждать остаётся недолго.

Солнце поднимается всё выше – лучи всё глубже, глубже прогревают землю, зажигают серебряные груды остатков снеговья. Земля дымится в полдень, будто бредит; и что только не сделаешь в бреду. Вот-вот ещё немного припечёт, прижарит солнце и тогда – держись.

Безобидные пока что, смирные ручьи скоро вдоволь напьются весеннего хмеля, налакаются и осмелеют – им теперь и море по колено. Взбунтуются ручьи, пластанут рубаху на выпуклой груди. А вслед за ними взъерепенятся притоки. И пойдёт разгульная полая вода, попрёт напропалую, дикими глазами-пузырями глядя вокруг и ни черта не видя перед собой. Соловьём-разбойником свистя и что-то напевая прожорливыми глотками водоворотов, вешняя вода пойдёт и вдаль и вширь.

Вешняя вода – как будто пьяная, смешанная с водкой или самогоном – мутным валом валит, холодным паром парит на солнцепёке. Вешняя вода, словно требуя к себе и уважения и поклонения, срывает одну за другой серые шапки сопревших стогов, с прошлой осени оставленных на прибрежных полянах.

Охотничья избушка, опрометчиво поставленная поближе к берегу, дрогнет и рассыплется как детский игрушечный домик. Ледоходом раздавленную рыбачью лодку река подхватит и понесёт. Делянку дров, уже сухих, приготовленных для вывоза в деревню, вода сгребёт в беремя и потащит – на растопку другим мужикам, которые позднее будут зубастыми баграми эти бревна вылавливать у берегов понизовья.

И рыбачьи снасти поплывут, моргая огромными белками берёзовых или пластмассовых поплавков. И поплывут, кувыркаясь, прибрежные красноталы. И остроносые ёлки зелёными веретёнцами закружатся в чёрных омутах, где черти водятся. Поплывут огородные прясла, тонкие вешки от зимника. И даже телеграфные толстенные столбы, как большие оглобли, в которые, как лошадь, запряглась весенняя вода, бегущая со взмыленными боками, с белобешеной пеною на волнистых губах. А там, глядишь, и настоящая кобыла поплывёт, отчаянно-жалобно ржа – сверзилась в реку с обрыва или сама по глупости переплыть хотела где-то, но не удержалась на могучем стрежне. И поплывут прибрежные старые сараи. Поплывут тесовые мосточки, с которых бабы где-то в верховьях любили полоскать бельё.

Пощёлкивая ветками и сучьями, точно сыромятным кнутовьём, вешняя вода впереди себя погонит и оленя, и сохатого, на рогах у которого будет спасаться перепуганная белка. Зайцы, волки, росомахи – десятками рванут они в одной упряжке, спотыкаясь, задыхаясь, за спину закидывая пламя иссушенных языков. И целые деревни могут кубарем скатиться с крутояров – по брёвнышку могут рассыпаться и самосплавом, как спички, поплывут в понизовье огромной речной губы, возле которой стылым дыхом дышит разверзнутая пасть Ледовитого океана.