Юрий Буйда - Стален

– Я давно привык не радоваться победам и не огорчаться проигрышам, – сказал он, – но отсутствие результата в этом деле меня угнетает… Боюсь, как бы безнаказанность не побудила их повторить попытку…

– Вы думаете, они сюда вернутся?

В ответ Топоров лишь вздохнул.

Мы решили не беспокоить Фрину и не стали рассказывать ей ни о разгроме нижней квартиры, ни о провале расследования.

С каждым днем наши прогулки становились продолжительнее, в середине декабря Фрина после ужина выслушала от начала до конца и с видимым удовольствием главу из «Женщины в белом», а в канун Нового года попросила пригласить к ней парикмахера – известного среди женщин Шалву Нодия по прозвищу Шалава, великого мастера дамских причесок, меланхоличного толстяка с пальцами, которые изгибались во всех направлениях, словно в них не было костей.

К новогоднему столу Фрина вышла в скромном черно-сером платье, с кабошоном на груди и в туфлях на беспощадно высоком каблуке.

Лев Дмитриевич подарил ей бриллиантовое колье – камни в три ряда с подвеской – и попросил примерить. Фрина отдала кабошон Алине, которая сразу его надела, я помог застегнуть колье. Оно было замечательным и, конечно же, безумно дорогим, но впечатление было смазано передачей кабошона Алине.

Было в этой сцене, во взглядах, которыми обменялись женщины, что-то демонстративное, что-то непристойное, бесстыжее…

Фрина трогательным голосом исполнила старинную французскую песенку о сапожниках, прачках, благородных господах и дамах, танцующих на Авиньонском мосту, и дыхание у нее ни разу не сбилось.

В полночь под бой кремлевских курантов мы подняли бокалы с шампанским, и через полчаса Топоров уехал.

В конце января Кара праздновала день рождения, и мы отправились в Кирпичи, набив сумки продуктами, спиртным, сигаретами и таблетками.

Кара по-прежнему много курила, порыкивала, отпускала грубоватые шуточки, но на этот раз была одета празднично – в просторный серый балахон с красной тонкой вышивкой у ворота и лаковые туфли без каблука. Рыхлую шею она украсила тонкой ниткой жемчуга, пальцы – двумя кольцами: одно, с крупным бриллиантом, называлось «генеральским», поскольку было подарено Драгуновым, другое, с александритом, – «Бориным», в память о муже.

Ева как будто помолодела, надев платье в талию и подведя глаза, но в таком виде, как ни странно, стала меньше походить на Фрину.

В разгар праздника я шепотом спросил у Фрины, что же такое она хотела показать мне в Кирпичах, когда мы говорили о прошлом Топорова и его тайнах.

– То, что когда-то попало ко мне на сохранение, – ответила она. – Потерпи.

Голос ее показался мне странным.

– Ты как себя чувствуешь? – спросил я. – Может, выйдем на улицу, подышим?

– Голова немножко кружится, – пролепетала она. – Не надо было коньяк пить…

Она накинула шубу на плечи, и мы вышли на крыльцо.

– Дай затянуться, – попросила она, протягивая руку к моей сигарете. – Да все в порядке…

С наслаждением глубоко затянулась, вернула мне сигарету, вдруг пошатнулась и полетела со ступенек – я едва успел ее подхватить.

Водителю, которого Ева уговорила отвезти нас в Москву, я дал сто долларов и не пожалел об этом: без его помощи я не затащил бы Фрину на второй этаж.

Доктор Лифельд уже ждал нас. Он тотчас сделал Фрине укол и выгнал нас из спальни.

– Она умирает, – сказала Алина. – Умирает…

И впервые я увидел на ее глазах слезы.

Фрина наотрез отказалась ложиться в больницу, и после напряженных переговоров с коллегами и Топоровым Лифа разрешил ей остаться дома.

В ночь на 2 февраля она умерла.

Все это время Лифа не отходил от нее. Он поселился в ее кабинете, вставал к ней среди ночи, уговаривал Фрину потерпеть, обещал, что к весне она выздоровеет, и плакал в кухне, запихивая в рот бутерброд с семгой, и пил не пьянея, и снова возвращался в спальню, где пахло кислой рвотой, мочой, фекалиями, спиртом…

Ни Алина, ни я не ожидали от него такой самоотверженности, которая, впрочем, хорошо оплачивалась.

Иногда Фрина часами лежала неподвижно, глядя в потолок, иногда спала, иногда ее рвало, иногда она билась в припадке – до пены на губах – и затихала только после укола…

Утром 1 февраля меня разбудил растерянный и напуганный Лифа:

– Она хочет гулять!

Фрина сидела на краю кровати, пытаясь натянуть чулок. Губы ее были сжаты в ниточку, брови сведены на переносье – каждое движение давалось ей с трудом.