Юрий Буйда - Стален

– То же самое будет и с Головиным, помяни мое слово, – прошептала мне на ухо Жанна. – Надо бы проверить, все ли в лаборатории на месте…

Занимаясь в лаборатории сексом, мы уронили на пол фотоувеличитель, потом, когда все разошлись, устроились в красном уголке под портретом Горбачева, а потом трахались в квартире Жанны, наверстывая суточную размолвку.

Мы вернулись друг к другу, словно ничего и не было.

Я был в отчаянии.

Боже мой, Шолохов опубликовал первый том «Тихого Дона», когда ему было двадцать три года, Гете в двадцать четыре прославился «Гецем фон Берлихингеном», Достоевский в двадцать пять поразил читателей «Бедными людьми» – я же проскочил и двадцать три, и двадцать пять, за душой у меня не было ничего, а все силы уходили на то, чтобы строчить репортажи о битве за урожай, выслушивать тихо сходившего с ума главного редактора да трахать истеричку, которая была старше меня на двадцать лет и прятала в аптечке за коробкой с витаминами маточное кольцо номер три и средства от варикоза и геморроя…

Жанна старела, болела и становилась все невыносимее, а я все чаще изменял ей. Я не знал, что делать со своим безмозглым сексуальным влечением, с его необузданной мощью, с этой открытой раной, в которой кровь и гной клокотали подобно раскаленной лаве. Похоть – да, необузданная похоть, жаждущая жизни, – вот что вело меня, вот что толкало меня вперед с такой силой, что я боялся остановиться, чтобы не рухнуть замертво…

Николай Иванович Головин после смерти дочери попал с инфарктом в больницу, а потом написал заявление об освобождении от должности. Он стал директором школы, завел собаку, по воскресеньям поднимался на Петров Камень – холм, с которого открывался вид на степь, тянувшуюся на тысячи километров к югу, до туранских песков и Тянь-шаньских гор, и часами молчал, глядя в безмерную пустынную даль…

Последнее мое лето в Кумском Остроге выдалось особенно тяжелым.

С утра до вечера дул сухой ветер с юга.

Деревья, запорошенные белесой пылью, казались неживыми.

Окна приходилось мыть каждый день.

Люди изнывали от жары.

На зубах скрипел песок, от запаха горячего асфальта першило в горле.

На горящих артиллерийских складах под городом рвались снаряды – по ночам над Кумским полигоном колыхалось огненное зарево.

В середине июля отец со смущенным видом сказал, что решил жениться на Австралии.

– Если хочешь, можем разменять квартиру, чтобы у тебя была своя…

– Не надо разменивать, – сказал я. – Мне здесь квартира не нужна.

– Значит, уедешь? Куда?

– Пока не решил.

– А давно решил?

– Не знаю. Как-то само собой решилось… накопилось и решилось…

Отец кивнул.

В августе состоялась свадьба.

В тот момент, когда заведующая загсом, объявив отца и Австралию мужем и женой, приказала им поцеловаться, я вдруг понял, что присутствую на похоронах, и быстро ушел.

Изо дня в день, из месяца в месяц я как будто наливался тяжестью, как будто во мне рос плод – жестокий, своенравный младенец, готовый подчинить себе мое будущее… во мне вызревало некое бессвязное, путаное, косноязычное знание, которое было больше, сильнее и умнее меня, и перед этой тяжестью, перед этой мощью нельзя было устоять, а можно и нужно было только подчиниться ей, как Иаков – Ангелу…

Все было как всегда: в горле першило, на зубах скрипело.

Весь день я бесцельно шатался по городу, упиваясь счастливым чувством сиротства, оставленности.

Под мышкой у меня была зажата бутылка водки, завернутая в газету, в нагрудном кармане – шоколадка, плавившаяся в фольге.

В сквере напротив горкома партии, в тени памятника Ленину, испитые мужчины с железными зубами о чем-то спорили, с трудом переводя дух и вытирая лбы носовыми платками.

Среди них выделялся Михаил Дмитриевич Голубев по прозвищу Миша Геббельс, самый активный сторонник перестройки и гласности в Кумском Остроге, любимец мужчин с железными зубами и главный враг номенклатуры. Он писал жалобы в ЦК, обком, горком партии, в Советы народных депутатов, в КГБ, в редакции газет и журналов, с гневом обрушиваясь на «черных людей» – на тех, кто ездит на черных машинах, ест черную икру и отдыхает у Черного моря, забывая о народных нуждах.

Наша редакция получала от него письма почти каждый день. Неделю назад он прислал небольшой трактат, разоблачавший советскую статистику: «После прихода к власти большевиков и установления планового хозяйства новые власти потребовали от руководителей предприятий и ведомств наращивания объемов производства. Но невозможно было выдавать всё более высокие показатели в реальном исчислении, поэтому хитрые люди, заведовавшие статистикой, вынуждены были искать способы пустить начальству пыль в глаза, выдавая завышенные цифры. Сделать это можно было только одним способом – увеличив ряд натуральных чисел за счет введения в него фиктивных членов, представляющих собой подделку настоящих… Я считаю своим долгом поведать читателю о том, как на самом деле выглядит математика. Начнем с первого и главного ее раздела – с арифметики, основу которой составляет ряд натуральных чисел и операции с ними. Напомню официальную – большевистскую! – версию этого ряда: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 0. Эти цифры – подделка. В глаза сразу бросается очевидное сходство между 1 и 7. Это, по сути, одна и та же цифра. А если вспомнить, как похожи друг на друга 7 с перекладинкой и 4, то напрашивается вывод: перед нами одна и та же цифра. Итак, 1 – это 7 и одновременно 4…»