Юрий Буйда - Стален

В редакции я заперся в красном уголке и, пропустив обед, быстро расшифровал интервью, чтобы успеть сдать его в номер, а потом отдал конверт Николаю Ивановичу.

Он вытряхнул на стол фотографию, вздохнул, протянул мне.

– Шестьдесят второй год, – сказал он. – Бромпортрет.

Обнаженная Ольга Антропова сидела вполоборота к объективу, опираясь левой рукой о постель. Небольшая грудь, широкие бедра, узкая талия, челка, взгляд исподлобья. Свет из окна падал слева, правая сторона тела тонула в тени.

Как трогательна была эта безыскусная фотография, как подлинна эта испуганная полуулыбка девочки, еще не свыкшейся с тем, что случилось, но, кажется, уже догадывающейся, что произойдет…

– Я годами мучился, считая, что живу двойной жизнью, – сказал вдруг Головин. – И только недавно понял, что это не так, что никакой двойной жизни не бывает. Мы просто переходим из одной жизни в другую, как из комнаты в комнату, и не испытываем при этом никаких трудностей. Вот в чем ужас – никаких трудностей. Это стократ хуже, чем жить двойной жизнью. В доме Отца моего обителей много… никогда не думал, что так много…

Как и прежде, по вечерам я провожал Головина после библиотеки до дома, но теперь, если разговор наш затягивался, Николай Иванович приглашал меня на чай.

Он жил в горкомовском доме, занимал просторную квартиру, где хватало места и его книгам, и сестре, которая ухаживала за его дочерью, страдавшей умом.

Чтобы поддерживать разговор, мне приходилось читать все больше. Некоторые книги мне давал Николай Иванович. Это были философские и исторические труды, испещренные карандашными пометками, которые отражали духовную работу читателя. Иногда он оставлял замечания на полях, но обычно ограничивался подчеркиваниями. Судя по этим пометкам, Головин пытался проникнуть в тайный смысл трудов Маркса, Плеханова или Ленина, придавая значение каждой запятой, порядку слов в предложениях и тому, что угадывалось между строк. И я не удивился, когда Головин заговорил о гилгуле – теории перевоплощения, при помощи которой каббалисты пытаются объяснить, почему милосердный Бог жестоко наказывает невинных младенцев, лишая их разума в утробе матери…

– Так ведь наш Николай Иванович до дурки дойдет, – сказала Жанна, когда я поделился с нею своими наблюдениями. – А может, и до юдофобии. Обычно антисемиты обожают все еврейское – каббалу, Сефер Йецира, пшат, ремез, сод… на этом запросто можно свихнуться…

– Ганнушкин считал, что все лучшее в мире создано ненормальными: самое прекрасное – нарциссами, самое интересное – шизоидами, самое доброе – людьми депрессивными, а невозможное – психопатами…

– Значит, ты пытаешься занять местечко где-то между шизоидами и нарциссами?

– Я думал, мы говорим о Головине…

– Мы всегда говорим о Головине и никогда о нас!..

Наши отношения давно зашли в тупик. Жанна не хотела афишировать наши отношения – меня это устраивало. Но уже через год она сказала, что мы могли бы пожениться, это упростило бы нашу жизнь, ей надоело прятаться и т. д., и т. п. Я попытался уклониться от этого разговора, но Жанна стояла на своем, и тогда я сказал «нет». Она выкинула мои вещи на лестничную площадку, в редакции не разговаривала со мной и вообще делала вид, что мы не знакомы.

В первый же вечер я отправился за реку, в кафе «Аэлита», с облегчением напился и переспал с Катенькой Норман, девушкой из моих подростковых снов.

Она побывала замужем, развелась, работала официанткой в «Аэлите» и снимала комнатку, перегороженную платяным шкафом, за которым, пока мы трахались, возился в своей кроватке ее трехлетний сын. Утром я сбежал от Катеньки, сгорая от стыда и останавливаясь на каждом углу, чтобы поблевать.

В тот день Раф Имамов праздновал день рождения.

За столом, который накрыли в его просторном кабинете, я оказался рядом с Жанной. Она пила, хохотала и как ни в чем не бывало прижималась ко мне бедром.

Все говорили о несчастном фотокорреспонденте Михаиле Иваныче, солидном мужчине, политработнике, уволенном из армии по инвалидности.

Этот тучный одышливый мужчина в огромных ботинках жил вполпьяна, но снимки сдавал вовремя, перед начальством благоговел и боялся всего – фрондерских разговорчиков, пятнышка на пиджаке, жены, будущего…

Однажды он не выдержал – заперся в фотолаборатории и залаял. Он лаял не переставая полчаса, час – пришлось взламывать дверь. Михаил Иваныч сидел на полу в уголке, прислонившись спиной к стене, и продолжал лаять, не реагируя на уговоры. Позвонили его жене, вызвали «Скорую», которая отвезла несчастного в больницу, где он лаял до вечера, а потом завернулся в одеяло и уснул. Наутро жена отвела его домой – больше мы Михаила Иваныча не видели.