Николай Крыщук - Пойди туда – не знаю куда. Повесть о первой любви. Память так устроена… Эссе, воспоминания

Я научился предугадывать, как доброе и открытое лицо может при определенных обстоятельствах исказиться злобой, ясные глаза – превратиться в плевочки, а живой голос – в механический. Такое мышечное преображение – армейская норма. Не могу сказать, что это обидело и испугало меня на всю жизнь. Но к новому человеку, особенно к тому, от кого зависим, я с тех пор приглядываюсь внимательнее и уж конечно не спешу распахивать душу.

Однажды армии все же пригодился мой навык читать книжки. Ушел на больничный замполит. Как не может быть отменена утренняя зарядка из-за погоды, так болезнь толмача с политического на русский не повод для отмены политзанятий. Позвали меня. Несколько дней профилонил я в библиотеке, читая Льва Толстого, Зощенко и захваченного из дома Верлена.

Политинформация прошла успешно. При моем появлении дежурный офицер скомандовал: «Рота, встать! Смирно!». Я рассказал о последнем годе жизни Ленина и его печальном конце. Снова «рота встать», рукопожатие капитана, мы вместе выходим из Ленинской комнаты и встречаем на пороге приезжего генерала. Капитан рапортует, генерал просит его познакомить с офицером, проводившим политзанятие. Капитан, замешкавшись, представляет ему меня. Рядового.

Скандал вышел необычайный. Политическая близорукость. Преступление. Нет, хуже – это ошибка. Нельзя ставить роту по команде смирно перед рядовым. Не имеет права рядовой трактовать политическую историю партии. Пусть он даже и с университетским ромбиком на гимнастерке.

Жестоко устроена армейская жизнь. Дело не только в физических нагрузках, далеком от комфорта быте, полной невозможности уединения. Хотя и это все штрихи одной картины, где вы не личность, тем более не свободная личность, не мыслящая, тем более не чувствующая. Только функция. Если вы, однако, будете помнить о временности своего пребывания в армии, о том, что командир, отдающий нелепый или унизительный приказ, сам ломает комедию и, что еще чаще, не сознает своего же комического положения, вам станет значительно легче исполнять роль в сюжете, у которого есть, по крайней мере, один понимающий зритель – вы сами.

Армейская жизнь полна лицедейства. Как, впрочем, и всякая жизнь.

У каждого референта были свои обязанности, вполне, впрочем, условные. Юбилеи, похороны, награждения, конференции, собрания, в ту или обратную сторону идущие поезда дружбы – всё это были мероприятия хотя и регулярные, но всегда внезапные, авральные, требующие напряженной суеты от всего личного состава. Так, например, мы с Володей Фадеевым были посланы с бюджетными цветами поздравлять Виктора Конецкого по случаю вручения ему ордена Знак почета.

В этой истории все было замешано на хамстве и желании обидеть. Советская система устроена так, что обидеть можно было и орденом. Конецкому на пятидесятилетие прописали орден Знак Почета. Хотя он был едва ли не единственный в СССР суперпопулярный маринист, и достоин если не Ордена Ленина, то хотя бы Трудового Красного Знамени или Дружбы народов. Со стороны власти это был плевок, означавший, что репутация прозаика повреждена червоточиной либерализма, и это не осталось партией незамеченным. Вернее сказать, что у партии долгая память и она не забыла, что двенадцать лет назад юбиляр поддержал письмо Солженицына писательскому съезду. Для грехов перед советской властью срока давности не существовало.

На вручении Конецкий выглядел кисло, мрачно шутил, пока мы сидели с ним в зале Мариинского дворца, мрачно принял орден, и возвратился в зал разбойничей палубной походкой. Но продолжение, так или иначе, требовало отметить это дело выпивкой. При всей фальшивости ситуации, День рождения все же был настоящий. Однако Виктор Викторович, сославшись на то, что у него дома моют окна, вынул из кармана четвертной и предложил нам одним отправиться в «щель» гостиницы Астория и там выпить за его здоровье. Скорее всего, в тот день сам он эту обиду свирепо отметил дома, в одиночестве.

Поскольку в одной с нами комнате квартировал Клуб Молодого Литератора, а сами мы с Фадеевым принадлежали к той же референтной группе, то под знаком жизни клуба проходила и наша жизнь. Я описал эту творческую тусовку в одном из романов и сейчас воспользуюсь этим описанием, за документальность которого ручаюсь.

При нашей геронтократии в литературных птенцах ходили сорокалетние отцы семейства. Художник Вадик Бродский, замечательно оформивший мою книгу о Блоке, придумал герб клуба, на котором вышедшее из употребления ученическое перо образовывало голову молодого петушка с клювом, глазом и гребнем. Под этим петушком, овеянное вдохновенным сигаретным дымом, входило в литературу и выходило в тираж не одно беспутное и целеустремленное поколение, поддерживавшее тесную связь с жизнью через ближайший гастроном. Поэты писали тематически актуальные «паровозики» и «датные» стишки в надежде, что те потянут за собой в печать вагоны настоящей поэзии. Изредка и правда выходили сборники, состоящие из «паровозиков» с двумя-тремя прицепленными к ним сумрачными пейзажами, намекающими на социальное неблагополучие.