Николай Крыщук - Пойди туда – не знаю куда. Повесть о первой любви. Память так устроена… Эссе, воспоминания

Два украинца вычислялись легко: ответственный секретарь Петр Жур и заведующая отделом критики Губко Наталья. А кто третий? Сейчас я думаю, что им мог быть сам Смолян, заведующий отделом прозы и выходец из городка Лебедин Сумской области. То есть, вся верхушка журнала, оказывается, была украинская и принимала она себе в компанию четвертого украинца. Получалась уже не «Звезда», а какой-то «Жовтень». В центре Ленинграда.

Расстались мы, как и полагается интеллигентным людям, миролюбиво. Мне предложили писать в журнал, тут же дали заказ на рецензию, и, кажется, первые мои публикации появились действительно в журнале «Звезда».

Случай с журналом «Аврора» был другим. Журнал позвал меня сам. Думаю, не в последнюю очередь это была инициатива Магды Алексеевой и Людмилы Регини. Вряд ли главный редактор Глеб Горышин, который был в дружбе с Василием Лебедевым в те годы, когда тот кулинарил для меня сионистский заговор, симпатизировал мне.

Невооруженный взгляд чаще всего видит в прошлом черно-белую картинку. Были борцы с режимом, антисоветчики, диссиденты и рядом с ними покорное, тупое стадо брехтовских баранов, в лучшем случае, лояльное и пассивное население.

Реальность была многоцветнее. Говорю не для того, чтобы снять с кого-то вину или обелить не информированных и не сообразительных граждан. Но была порода живых, думающих, творческих и честных людей, которые не являлись при этом сознательными борцами с советской властью. Иное дело, что рано или поздно их все равно превращали во врагов, а «чуждыми элементами» ощущали всегда, задолго до того, как случай, который, впрочем, был запрограммирован в устройстве общества, не налаживал для них свой капкан.

На подрыв основ они не посягали, хотя и подозревали, что в формулу социализма вкралась ошибка (как в известном анекдоте: Бог пишет для прибывшего к нему Эйнштейна формулу создания мира, ученый обращает внимание на ошибку, Господь устало отвечает «да я знаю»; здесь важнее даже не признание ошибки, а фатализм, которым пронизаны слова Всевышнего).

Люди, о которых говорю, были движимы в этом созданном по ошибке мире сердечным умом и здравым смыслом. Именно такими были, я думаю, Магда Алексеева и Людмила Региня.

Помню, вначале шестидесятых молодая журналистка Люда Региня на квартирном сборище читала нам, компании коммунаров-старшеклассников, письмо Федора Раскольникова Сталину. Мы были знакомы уже года два, она нам доверяла, но риск при любом раскладе оставался. Погубить карьеру можно было в одно мгновенье, а для журналиста, лишенного права публиковаться, в отличие, скажем, от поэта, это гражданская смерть.

Но я сейчас не только об отваге. Была ли эта акция антисоветской? Для властей, несомненно. Однако по сути это было высказыванием против сталинщины, осуждение которой было еще свежо в обществе. Раскольников писал именно об этом, не ставя под сомнение ни Ленина, ни революцию, ни социализм. Напомню: «Над гробом Ленина вы принесли торжественную клятву выполнить его завещание и хранить как зеницу ока единство партии. Клятвопреступник, вы нарушили и это завещание Ленина…Вы – ренегат, порвавший со вчерашним днём, предавший дело Ленина…Рано или поздно советский народ посадит вас на скамью подсудимых как предателя социализма и революции».

Вот еще нюанс, едва ли видный издалека: то, о чем писал Раскольников, еще недавно можно было прочитать в «Правде». Криминалом являлись не слова, а источник. Письмо шло самиздатом. Этого было достаточно, чтобы читавший его публично журналист был лишен профессии и даже свободы.

Тут, впрочем, уже речь о криминале в его советской трактовке. Однако и человек ни в чем не уличенный, принимающий правила игры, но внутренне свободный, всегда был на подозрении. Начальство его не любило. Магда Алексеева, спустя годы, вспоминая о ненавистном пути по Суворовскому проспекту к Смольному, задается вопросом: «Почему меня все время выгоняли? Все-таки это странно. Меня, так любившую работать?»

Характерно это сохранившееся на всю жизнь недоумение. Хотя странного в этом как раз ничего не было. Да и Магда Иосифовна, конечно, втайне это чувствовала, а в мемуарах призналась: «…жизнь вокруг была не настоящей, с не нами выдуманными абсурдными правилами». Она это сполна испытала на себе, потому что среди рядовых журналистского народа была первой.

Где бы она ни работала («Скороходовский рабочий», «Ленинградский рабочий», журнал «Аврора») казусные ситуации чередовались с требованием доноса, выволочкой в Смольном или увольнением. Так от нее потребовали письменного отчета о встрече редакции с Виктором Соснорой, только что вернувшимся из Парижа. Отчетом были недовольны – сексот сообщал сведения интереснее. Однажды в том же, кажется, «Скороходовском рабочем» была пропущена буква «о» в слове «поезда». Во фразе, представьте: «Поезда, автобусы, самолеты с экскурсантами спешат на родину Ленина». А еще, представьте, в столетний юбилей Ленина, с которого и начался предсмертный буфонный психоз власти. Об этом вспоминает одна из сотрудниц редакции Татьяна Дурасова: «Помню, как в ломбарде на Петроградской стороне, где пестрели указатели „Золото в залог“, „Меха в залог“ и т. д., все затмевал аршинный лозунг: „Ленинизм – залог наших побед“. А в больнице имени Коняшина на Московском проспекте, куда я ходила навещать свою сестру и где в хирургическом отделении на костылях и в инвалидных колясках едва передвигались больные, висел плакат „Ленин и теперь живее всех живых!“».