Николай Крыщук - Пойди туда – не знаю куда. Повесть о первой любви. Память так устроена… Эссе, воспоминания

Меня после филфака направили в радиовзвод. В университете я изучал русский фольклор, диалектологию, старославянский, латынь, что прямого отношения к стрельбе ракетой по летящему объекту не имело. «Ну, хотя бы электротехнику вам давали?» – спросил командир полка. Электротехнику нам не давали. «Чушь какая-то, – не поверил полковник. – Книжки тебя там, по крайней мере, научили читать?» Комплексуя, пришлось признаться, что только этим, собственно, пять лет и занимался. «Ну вот. Разберешься».

Вместе со всеми прибегал я по тревоге в наш бункер, чтобы выполнить ряд необременительных операций: два верхних тумблера поднять до отказа, левую ручку переключить на два оборота по часовой стрелке; когда показатель на шкале достигнет красной отметки, перевести ручку обратно на два оборота… Электротехника мне, слава Богу, не понадобилась. Смысл манипуляций я осознавал смутно, да этого и не требовалось. В сущности, моей работе можно было научить обезьяну. При условии, конечно, что ее будут стимулировать чем-нибудь еще, кроме гороховой каши с вареным салом. Но, на то мы и люди. Чем более бессознательные действия совершаешь, тем более осознанно должен относиться к порученному делу.

Думал ли я, защищая Родину, о родных березах? Скорее о петербургском ампире, в парадной бесприютности которого оставил семью с шестимесячным сыном. Хотелось бы мне их защищать как-то более убедительно, чем я это делал. Никто из нас, конечно, не верил, что американцы полетят в такую даль за кедровыми орехами и грибами, но все же, все же… Грела мысль, что в каком-то главном бункере сидят люди, знакомые с чем-нибудь еще, кроме отечественного фольклора.

Подорвал эту веру штабной майор, прилетевший с очередной проверкой. Встал он на табуретку в самом центре нашего военного мозга, увидел пыль на шпалах, покрашенных в разные цвета, махнул эдак, как гусар перед танцем: «Себя не уважаете! Пыль под потолком!» – да и сгорел на глазах у комиссии. Сам он был, допустим, троечник, но ведь из комиссии тоже никто не подсказал ему, что шпалы находятся под напряжением в 600, кажется, вольт и размахивать возле них руками – себе дороже.

Однажды вышел из строя какой-то прибор, без которого вверенное нам небо оставалось не защищенным. Надо было либо срочно чинить, либо через сутки докладывать в Москву о своей профнепригодности, то есть об увольнении из армии. А специалист был на весь полк один – подполковник Кицелло. Но и тот отдыхал в это время на Черном море. Делать нечего: отправили военный самолет, взяли подполковника на пляже и доставили в родную часть. Через два часа после его прилета часть вернула себе боеготовность. А Кицелло отправили обратно поездом, поскольку самолеты вообще-то не летали – в то лето под Москвой горели торфяники.

Окончательно вера в армию рухнула после возвращения домой, когда в военкомате мне сообщили, что за время пути, то есть меньше чем за сутки, из рядового повысили меня в звании до лейтенанта, с чем от всей души и поздравили. Из документов явствовало, что два последних месяца службы, когда посредством отбойного молотка я боролся с кирпичной стеной, оставшейся после какого-то недостроя, я проходил науку на офицерских курсах. Так в их офицерском полку меня и прибыло.

Жизненный опыт в армии человек действительно приобретает. Но это не закалка реальными трудностями и навыками в их преодолении.

И обычная жизнь не всегда к нам радушна и стремится оценить по достоинству. Гражданский начальник, прошедший в свой срок армию, тоже уверен, что свобода личности – не природное и юридическое право, а привилегия, которая дается вместе со званием, должностью и положением. Но здесь все же есть надежда, что инициатива, любовь к делу и способности помогут добиться успеха. В армии эта надежда практически равна нулю.

В определенном смысле армия – суровая школа жизни. Жизнь в ее гримасной концентрации. Урок, вообще говоря, не бессмысленный.

После ночной драки, где в ход шли пряжки, наплавленные свинцом, майор устроил разнос на утреннем построении. «Это же антифашистский поступок!» – кричал он. «Фашистский», – поправил я. Майор решил проверить слух и повторил фразу. Я снова так же тихо его поправил. И на этот раз был обнаружен. «Рядовой Крыщук, выйти из строя! За разговоры в строю трое суток гауптвахты».

И ведь он, по существу (по форме, то есть), был прав. Разве не знал я, что разговаривать в строю не положено? Наученный армией, на «гражданке» я уже понимал, что каждой правде – свое время и место. За одним только исключением: когда ты идешь на осознанный и принципиальный конфликт. А лепить правду направо и налево, в сущности, признак внутренней расслабленности, которая ничего общего не имеет с любовью к истине.