Николай Крыщук - Пойди туда – не знаю куда. Повесть о первой любви. Память так устроена… Эссе, воспоминания

Напряженная компания С. была противопоказана. В каждом человеке свой магнит. Старички к нему подтягивались жизнелюбивые, как и он, графинчики с водкой регулярно телепортировались из соседнего зала, разговор поддерживался необязательный, простроченный старыми анекдотами о главном. Многие из тех, чьи тексты были отмечены особенно задушевным патриотизмом, были, ясен пень, скрытыми антисоветчиками.

По мере того как над Невой поднимался день, в ресторане набирало обороты писательское общение. Часам к трем, свежо и предвкусительно оглядывая зал, появлялись те, кто честно отработал утро. К шести начинали сдвигать столы, в жажде реализовать метафору тесного общения. Кто-то отмечал окончание дальней командировки, другой – выход книги, третий – День рождения, четвертый – развод, пятый – получение аванса; все снимали стресс и накачивались самоуважением.

М.Д., вращая белыми глазами, рассказывал, как однажды исполнилась мечта его детства – въехать в чужедальнюю страну верхом на белом верблюде. «Молодой идиот! Дурак! – кричал он. – Въехал! И что?». Если при нем жаловались, что нечего почитать, кругом одна (читай, советская) преснятина, победно парировал: «Когда я хочу прочитать интересную книгу, я сажусь и пишу ее».

Типы были всё презабавные. Полный, одышливый Бытовой всегда приходил усталый, отработав недельную, а то и месячную вахту у писательского станка, жаловался на слабое здоровье, но с большой энергией пересказывал только что отправленные в копилку вечности сюжеты, не слишком, вероятно, доверяя надежности этой копилки. С ним я был почти не знаком, с его книгами тоже, и удивился, когда Дудин прочитал свою эпиграмму: «Семен Михайлович Буденный./ Семен Михалыч Бытовой./ Один для битвы был рожденный,/ Другой для жизни половой». Таинственна душа писателя. Полководца, впрочем, тоже.

На сторонний взгляд в этом чревоугодническом клубе, как в муниципальной бане, царили панибратство и амикошонство, пренебрегающее возрастом и чинами. На деле иерархия соблюдалась по умолчанию. Молодые кучковались отдельно. Загулявший классик мог, конечно, потрепать тебя по плечу или даже пригласить за свой столик. Но и ты, и окружающие понимали это, как генеральский жест. Пили на брудершафт, сминая разницу в годах, но часто это происходило под воздействием прилива объединяющей ненависти к сидящим за соседним столиком и в силу плетущейся интриги, в которой всегда есть доля интимности.

Здесь все были без жен и без семей, в автономном полете. Самостоятельно перекатывались в поле, носили звания; особость и каприз воспринимались благожелательно, завесу тайны чтили, новой любовнице, перстню, шарфу или машине отдавали должное. Все здесь были в командировке и одновременно дома.

В ходу были шутки над писательской братией, над высоким статусом писательства. Так доблестные, музыкальные, танцующие, рифмующие офицеры шутят над солдафонством, заведомо вычленяя себя и приятелей из этой пародии. Играли на водку по толстому справочнику «Союз советских писателей». Назначали жертву и загадывали: страница 418, правая колонка, третья строка снизу. Следовало назвать хотя бы одну книгу выпавшего по лотерее писателя. Выходил какой-нибудь Ингалиев Сигизмунд Абрекович или Петров Павел Созонтович. Под общий смех проигравший заказывал графин. В подтексте было: понапринимали черт знает кого! За столом при этом собрались, разумеется, как минимум, известные.

Ходила байка, что энное количество лет назад в ресторане подавали блюдо «мозги по-писательски», и официантка, с муками выволакивая из зала пьяного прозаика и дивясь его ординарной заблёванности, приговаривала: «А еще член союза писателей! В члене всё должно быть прекрасно!»

Справедливости ради надо сказать, что некоторые писатели, с именами которых читающая публика и ассоциировала обычно представление о литературе, в этом клубе почти не появлялись. Меттер, Володин, Абрамов. Даже Виктор Конецкий предпочитал другую компанию и другую площадку для застолья.

Вечер заволакивался в памяти ярко освещенным сигаретным туманом. С. нередко садился за рояль, экстазно исполняя свои и чужие песни, популярные, кстати, до сих пор. А, Б, В, Г и Д соблазняли официантку перспективой творческой ночи, она, крупно подплывая с очередным подносом, напевно признавалась: «Ой, мальчики! Я – в Африке!» Ко и Ку били друг другу морду на почве вербализованного антисемитизма одного и латентного другого. Т материл редактора, укравшего у него сегодня усердным сокращением триста рублей, и в поисках жалости льнул к тарелке. Ж подзывал за столик очередного знакомого и в десятый раз читал свое новое стихотворение. Каждому наливал.