Николай Крыщук - Пойди туда – не знаю куда. Повесть о первой любви. Память так устроена… Эссе, воспоминания

Евгений Евтушенко откликнулся на мое предложение составить антологию русской поэзии. Я пришел к нему в гостиницу «Европейская» в Ленинграде, чтобы вместе подобрать список авторов. Евтушенко встретил меня, растирая спину мокрым полотенцем. Номер был роскошный: спальня, гостиная, столовая – здесь можно было ездить на велосипеде. На белом рояле стояла ваза с живыми цветами. «Ну, как живут советские поэты!?» – воскликнул он бодро. Вероятно, незадолго до этого принял холодный душ.

Со времени его отважного заступничества за Солженицына прошло чуть более двух лет.

Мы составили список поэтов, провели вместе целый день, потом встречались еще – об этом я расскажу как-нибудь в другой раз, если представится случай. Уехал поэт с подписанным договором.

Через месяц Е.А. позвонил мне, чтобы узнать, перевело ли издательство ему деньги. Пока я ходил в бухгалтерию, ждал у трубки. «Перевели, да, в тот же день – две тысячи». «Спасибо. Простите. Значит, я просто не заметил».

Человек живет другой жизнью, если не заметил такую сумму, это можно понять. Но я не представлял еще себе, до какой степени другой.

Отношения наши складывались настолько дружелюбно, что я попросил Е.А. написать предисловие к сборнику стихов Дмитрия Кедрина, и он опять охотно согласился. Статью прислал в срок. Я предложил ему несколько небольших исправлений. Так автор приводил в статье стихи Бориса Пастернака: «Однажды Гегель ненароком и вероятно невпопад назвал историка пророком, предсказывающим назад». По этому поводу я писал: «Дело в том, что Пастернак ошибся, приписав эту мысль Гегелю. Об этом пишет Берковский в книге „Романтизм в Германии“. Пастернаковские стихи из-за этого, конечно, не потеряли права на жизнь, но в качестве аргумента в критической статье они вряд ли состоятельны. Кроме того, монополия на мысль у философов так же, я думаю, уважается, как у поэтов, допустим, на индивидуальность метафоры. Если все же оставлять в статье стихи Пастернака, то было бы корректней сделать сноску…»

Еще я писал: «Сочетание слов „воссоздатель памяти“ звучит очень необычно. Привычнее: воссоздавать историю…» и так далее. Заканчивалось письмо так: «Это, как и многое другое, дело Вашей доброй воли. Евгений Александрович, статья непременно должна вернуться в сентябре в издательство. Пожалуйста, не подведите меня».

Через несколько дней был получен ответ: «Дорогой Николай! Благодарю за ‹нрзб›. Однако, статью переделывать не буду. М.б. Вы относитесь к литературе более скрупулезно, чем я. Я ж себя пересиливать уже не могу. Не обижайтесь. Дружески. Евг. Евтушенко».

Поступок, и правда, дружеский, с этим спорить невозможно. Я по глупости отослал автору последний экземпляр (ксерокса тогда еще не было). Через неделю рукопись должна уходить в набор. Если нет, полетят премии у всех сотрудников издательства.

Звоню Евтушенко. Он выслушивает молча, потом говорит: «Статья напечатана в последнем номере „Литературной России“. Если вам так необходимо, возьмите ее оттуда».

Мчусь в нашу библиотеку. Читаю. И что же? Стихов Пастернака в статье нет. Вместо «воссоздателя памяти» – «воссоздатель исторической памяти» (что я, в сущности, и предлагал). «Воитель в очках», которого я советовал либо убрать, либо развить в характеристику личности Кедрина, вычеркнут. И так далее.

Больше у меня с этим автором деловых контактов не было. Договор на антологию он с издательством расторг, когда я там уже не работал. Многокилограммовый том поэзии ХХ века, составленный Евтушенко, вышел спустя двадцать лет.

Сергея Довлатова привел ко мне, если не ошибаюсь, И.Е… Не уверен, впрочем. Но пришел он с чьей-то рекомендацией, это несомненно. Я был настолько далек от литературной жизни, что не знал ни об отношениях Довлатова с КГБ, ни о рассыпанной в Эстонии книжке. Само имя Довлатова услышал впервые. Говорили, что он работает в «Костре».

Сергей принес заявку на документальную повесть о советском разведчике. В идеологическом смысле все безупречно. Да и заявка была написана превосходно. «Вы, наверное, пишете? Принесите что-нибудь почитать», – попросил я. На следующий день Довлатов принес «Зону».

Рассказы мне понравились, но, помню, я нашел в них следы ученичества у Бабеля и Платонова. Сейчас, перечитывая, ни тех, ни других следов не вижу.

Между тем, заявка Довлатова была вынесена на редакционный совет. И тут, как мне тогда представлялось, начался мистический театр. К самой заявке претензий не было, но Стукалин был очевидно против того, чтобы мы ее приняли. За отсутствием аргументов, он то и дело обращался ко мне: «Ну что, вы не понимаете?» Я не понимал. «Мы должны смотреть дальше и глубже. За этой заявкой стоит биография автора. Вы понимаете?» Я не понимал. Даже те из редакторов, кто хотел помочь директору, не решались вербализовать его подтекст. Их и его стыдливость мне до сих пор не совсем понятны. Скорее всего, мое неведение они сочли за тонкую политическую игру и растерялись. Да и не мог директор обнаружить знание того, что доступно только людям, сотрудничающим с органами. Заявка была принята.