Николай Крыщук - Пойди туда – не знаю куда. Повесть о первой любви. Память так устроена… Эссе, воспоминания

Полный обвал.

А мы продолжаем с С.М. работать над рукописью моей книги. Пишется трудно. Сдаю частями, делаю варианты. Пролонгация за пролонгацией. Главная претензия – слишком взросло, дети не поймут. А я для детей писать и не умею. Но могу ли я надеяться после этих двух нелепых случаев, что редактор меня защитит? Тем более, что мой импрессионизм и стремление к притчеобразности ей явно не по вкусу, она воспитывалась на другой литературе. А у руля «Детгиза» уже давно стоит Евгений Васильевич Стукалин, который мечтает от меня избавиться. По разным, самым нелепым поводам я написал ему объяснительных записок больше, чем глав в книгу.

Опуская подробности, перехожу к урокам.

Не стоит редактору печататься в том издательстве, где он служит . У меня так сложилось, но лучше этого избегать. Со стороны кажется, что дело обстоит прямо наоборот – своему человечку всегда помогут. Иногда это, действительно, так. Но если ты хочешь хорошо делать свое дело, конфликты неизбежны, и рукопись правильнее отнести другим людям.

Сейчас эти соображения кажутся устаревшими, но запомните их на всякий случай – жизнь так упоенно стремится вспять.

С.М. проявила в отношении меня и моей рукописи удивительное благородство, за что я навсегда останусь ей признателен. Благородный, во всех словарях, значит, согласный с правилами чести и чистой нравственности, иногда в ущерб личным пристрастиям и интересам. Вот именно. Если бы в сложившейся ситуации нашего с директором противостояния С.М проявила хотя бы пассивность или обнаружила бы в себе понятную чуткость к настроению руководства, то книга определенно не увидела бы свет, а моя судьбы сложилась как-нибудь иначе.

Вот и урок, бесценный: редактор должен быть великодушным, уметь подниматься выше личных пристрастий и интересов.

Радий Петрович Погодин не похож был, конечно, на Винни-Пуха. Он был похож на лесовика, который вычесывает пальцами слова из своей, устремленной к собеседнику, бороды. В его светлых глазах сверкал иногда зеленый, вовсе не безобидный огонь леса, живущего такой же таинственной, не доступной для постороннего жизнью, какой живет художник.

Я уже заканчивал школу, когда открыл книжку и на первой левой странице, где обычно печатаются аннотации, прочитал такой текст: «Еще нет солнца. Над морем только ясная полоса. В это время – заметили? – горизонт близко – камнем добросишь. И все предметы вокруг стоят тесно.

Солнце над морем поднимается розовое и нежаркое. Все зримое – заметили? – слегка отодвигается, но все еще кажется близким, без труда достижимым.

Утренний берег – детство.

Но время двигает солнце к зениту. И если заметили, то до солнца 149,5 миллиона километров».

Погодину эта замечательная притча и правда представлялась, видимо, чем-то вроде лирической аннотации. Потому что нигде и никогда он ее больше не перепечатывал. Такая не бережливость – один из признаков огромного таланта. Я получу подтверждение этому спустя десять с лишним лет. А сейчас Погодин представляется мне классиком, не меньше, чем Андерсен или Гайдар. Кажется, если случится увидеть его – сердце разорвется.

И вот он входит в редакцию. Нас представила друг другу Лена Шнитникова. Радий Петрович протянул руку, сказал весело: «Аг-га, очень рад. Н-ну, будем, значит, работать вместе». Он немного заикался, и мне представлялось это милосердным изобретением природы. Р.П. в эту паузу мог умерить ритм разговора и не раз уберегся, возможно, от эмоционального взрыва, к которому был всегда готов. Собеседник же успевал прийти в себя и догнать Погодина на новом повороте мысли. Еще он во время разговора негромко прихахатывал и смеялся. Это тоже как-то помогало.

Р.П. знаком был, конечно, с правилами хорошего тона, мог вести себя вполне нейтрально и вежливо, как в ту первую встречу, но не умел долго этому соответствовать. Скучно становилось. У талантливого человека не бывает простоев. Разговор – та же форма творчества. Погодину нравился в разговоре азарт, рождение красивого смысла.

Он чрезвычайно быстро определялся в любви и ненависти, иногда, как мне казалось, и то и другое отправляя по неверному адресу. Но равнодушие ему не давалось. Наши отношения быстро и незаметно для меня сложились в дружеские, в той мере, конечно, в какой можно говорить о дружбе между людьми, сидящими по разные стороны редакторского стола, разница в возрасте у которых к тому же почти двадцать лет.