Джесси Бёртон - Муза

Таковы мои впечатления от картины. Как все большие художники, вы вправе гнуть свою линию, игнорируя разные «мнения». Одним словом, мистер Роблес, я в нее влюбилась, как бы вы к этому ни относились.

Возможно, Шлосс говорил вам, что я собираюсь в следующем году основать галерею в Лондоне, и ваша картина будет представлена на открытии экспозиции. Я не уверена, что смогу с ней расстаться и совсем отдать на всеобщее обозрение – не хочу ею делиться, и пока она висит у меня в спальне. Есть в ней зов к близости, борьба личности и протест настолько человечный – осмелюсь сказать, сущностно женский, – что он рвется из моей груди, как второе сердце.

Но, видите ли, проблема в том, что я рассчитываю стать хорошим коллекционером, а хороший коллекционер должен делиться. Мне бы очень хотелось, чтобы вы увидели свою картину в публичном пространстве.

Я не требую от художника, чтобы он объяснял мне свой внутренний мир, разве что он сам захочет, поэтому я не задаю сейчас вопросов о побудительных причинах, о творческом процессе и о ваших надеждах на будущее. У меня к вам только одна просьба. Шлосс заверил меня, что я смогу познакомиться с новыми работами, и я всего лишь прошу вас считать меня вашей сторонницей. Иными словами, когда дело дойдет до вашего выхода на широкую публику, я бы желала быть первой, к кому вы обратитесь. Первый – он, как правило, самый ревностный.

Ваша поклонница Пегги Гуггенхайм.

У Олив вырвался диковатый смех – как у человека, чей лотерейный билет только что выиграл. В голове победительницы уже закрутились мысли о том, что вся ее жизнь теперь изменится.

– Ах, Исаак, – воскликнула она. – У тебя появился новый друг. Она в восторге от картины.

– Она мне не друг.

– Да перестань ты, Иса. Было бы из-за чего волноваться.

Его голос сделался угрожающе тихим.

– Это правда, что твой отец рассказал ей про другие мои картины?

Олив медленно положила письмо на стол.

– Я не знаю. Честное слово. Но как иначе, он ведь дилер. Это часть его работы. После того как Гуггенхайм досталась ему со всеми потрохами, он, естественно, бросил ей наживку.

Исаак потер лицо.

– Олив, ты знала, что так будет?

– Нет.

– Но ты предполагала?

– Я об этом не думала.

– Ты об этом не думала.

– Просто… я не могла сказать отцу, что это моя картина.

– Но почему? – Он вжал письмо в столешницу так, что побелел палец. – Разве не стало бы все гораздо проще, чем сейчас?

– Тереза меня подставила. Она не вовремя вмешалась…

– У мистера Роблеса больше нет картин. – Исаак сложил руки на груди. – У него была только одна эта картина. И она ушла. Всё.

– Да, но…

– Я скажу твоему отцу, дилеру , что у меня нет времени на рисование. Я слишком занят своей работой в Малаге.

– Пегги Гуггенхайм тебя купила, Исаак. Ее дядя…

Он презрительно хмыкнул.

– Ты хоть слышишь, что говоришь? Пегги купила тебя .

– Пегги купила нас . Ты что, не понимаешь? Мы повязаны. Твое имя, твое лицо, моя работа.

– Олив, все слишком серьезно. Ситуация выходит из-под контроля.

– Еще одна картина. Всего одна.

– Мне это не нравилось с самого начала. Я согласился по глупости. Я был уставший, я не включил мозги. А теперь ты себя ведешь как алкоголик, ищущий припрятанную бутылку.

– Не меня вини, а свою сестру. Не я придумала этот расклад.

– Ты могла все остановить, но не захотела.

– Ты передал деньги рабочим?

– Да.

– И у тебя не было чувства, что ты делаешь нечто важное? Разве все мы не должны приносить жертвы? Не об этом ли ты говорил мне с первого дня нашего знакомства?

– И какую жертву приносишь ты, Олив? Насколько я могу судить, для тебя это такая большая забава.

– Не забава! – огрызнулась она и, отставив стул, оказалась перед ним лицом к лицу.

– А ведешь ты себя именно так.

– Почему вы с сестрой считаете меня дурочкой? Сказать тебе, интересы скольких художников представляет мой отец? Двадцати шести, по последним моим подсчетам. А сколько среди них женщин, Исаак? Ни одной. Видишь ли, не женское это дело. Нет у них видения , хотя я проверяла: у них есть глаза, и руки, и душа, и сердце. Я проиграла этот забег еще до старта.

– Но ты ведь ее написала …

– И что? Мой отец никогда бы не полетел в Париж с моей картиной. Я давно живу с пониманием этой данности. Многие годы, предшествовавшие нашему знакомству. Когда я приехала сюда, я не знала, чем себя займу. Я была потерянной душой. Пока не встретила тебя. А потом твоя сестренка, во все сующая свой нос, оказала мне, вероятно, самую большую услугу, хотя ее это убивает. Она перевернула мою жизнь. И я, Исаак, довольна и не хочу ничего менять. Когда-нибудь я, возможно, скажу ему правду – просто чтобы увидеть его лицо. Вот тогда это будет забава. Но не сейчас. Всё, поздно.