Джесси Бёртон - Муза

Я слышала, как дверцы машин хлопали вразнобой, и видела, как, вздрагивая, зажигались уличные фонари. Мне вовсе не улыбалось, чтобы меня здесь застал полицейский, поэтому я встала и побрела на главную улицу Уимблдон-виллидж – ждать автобуса.

Какой бы ни была правда, образ Квик рушился у меня на глазах. Иллюзия того, что ее цельность идеальна, а гламур не требует усилий, сильно пошатнулась после сегодняшних событий. Несмотря на ее роковое признание о страшной болезни, я поняла, что знаю о ней очень немного. Мне хотелось собрать ее заново, вернуть на пьедестал, на который я ее и поместила, но из-за нашей сегодняшней встречи такое представлялось невозможным. Теперь, думая о Квик, я не могла избавиться от мысли об Олив Шлосс.

При моем необузданном воображении я начала думать, что Олив Шлосс – привидение, которое можно контролировать. Но если бы я повернулась и посмотрела в окно Квик, то увидела бы силуэт, организовавший мое отступление.

Картина «Женщины в пшеничном поле» ушла, и купила ее дама. Гарольд послал телеграмму на адрес почтового отделения в Арасуэло через три дня после своего отъезда в Париж, и за ней пошла Олив. Покупательницей оказалась Пегги Гуггенхайм, по словам Гарольда, богатая подруга Марселя Дюшама, подумывающая о том, чтобы выйти на рынок современной живописи.

– То есть не настоящий коллекционер, – отреагировал Исаак.

– У нее есть деньги, – уточнила Олив.

Картина Исаака Роблеса ушла за весьма высокую для неизвестного художника цену: четыреста французских франков. Для Олив в этом было нечто особенное, фантастическое, ничем не объяснимое и вместе с тем исполненное смысла. Как будто «Женщины в пшеничном поле» жили отдельной жизнью от «Святой Юсты в колодце», при этом оставаясь одной картиной. Те же образы, только название и имя художника другие. Пусть она лишилась идентичности, зато ее работу оценили. Теперь она могла заниматься чистым искусством и со стороны поглядывать за его мутноватой, но такой пьянящей изнанкой: искусство на продажу.

После того как отец, сам того не ведая, продал ее картину, Олив могла признаться самой себе, что одной из причин ее плана пойти в художественную школу Слейда было желание насолить Гарольду, показать ему, насколько он близорук. Но гуггенхаймская покупка затмила былое желание; это было одновременно более значительное признание и более изощренная шутка.

Вскоре после телеграммы Гарольда с хорошими новостями Терезе начал сниться странный сон для человека, прожившего всю жизнь в засушливом краю. Она сидит в сумерках на веранде, а в саду лежит убитый подросток Адриан. Ей мало что видно дальше фонариков, которые она расставила на земле, лишь слабое мерцание человеческого тела. И вот этот изуродованный труп встает и направляется к ней, однако Тереза не может или не хочет бежать, хотя и понимает, что это означает ее смерть.

За его спиной рокочет океан, огромный и черный, и она видит то, что не может видеть он: накатывающую гигантскую волну, высоченную стену воды, готовую второй раз отнять у него жизнь, а заодно накрыть и ее со всей своей библейской мощью. Она, кажется, ощущает на губах солоноватый привкус. Где-то раздается крик Олив, и Тереза кричит ей в ответ: «¿Tienes miedo?» – « Вам страшно?» А та отвечает: « Мне не страшно. Просто я не люблю крыс».

На этом месте Тереза просыпалась, а волна уносила тело Адриана. Ей трижды приснился один и тот же сон, который ее тревожил не только по существу, но и потому, что обычно она забывала свои сны, а этот стоял перед глазами. Раньше бы она рассказала свой сон брату, чтобы вместе посмеяться над ее разыгравшимся воображением, но в последнее время ее как-то не тянуло с ним делиться.

Конец февраля и начало марта Гарольд провел в Париже по своим делам, так что женщины остались одни. Тереза уже желала его возвращения, в доме хотя бы снова станет шумно, зазвучит тяжелая английская речь, а то и приглушенная немецкая. Слишком многое происходит где-то далеко и ей неподконтрольно. У нее было такое ощущение, что они с Олив вращаются по разным орбитам. Молодая хозяйка уходила к себе под предлогом, что у нее разыгралась мигрень или начались месячные. Добро бы писала картины, а то просто исчезала, и чаще всего это совпадало с возвращением брата из Малаги.

Если Сара и задумывалась об участившихся недомоганиях дочери и ее отлучках, вслух она ничего не говорила. Тереза же определенно отмечала перемены, произошедшие в бывшей подруге: после продажи картины она стала увереннее в себе, из нее просто била энергия. Какие там мигрени! Достаточно было понаблюдать за тем, как она встает на цыпочки, чтобы вдохнуть аромат бутонов палисандрового дерева, как нюхает жимолость или первые розы, сжимая стебли с такой силой, что, кажется, сейчас сломает. Олив же Терезу не видела в упор.