Поезд шел высоко над Доном сначала по насыпи, потом по мосту, которого, конечно, видно не было, потому что он был новенький и сильный тут, прямо под ногами. Тот, старый, умирающий остов висел глубоко внизу между каким-то и каким-то берегом. В его разломе было застывшее движение опустившегося на колени человека. В его умирании было что-то такое, чего нет во всех, блин, самых распрекрасных мостах.
Все это схватилось в ее душе разом, вмиг.
Потом все пропало. Потом и Дон проехали.
Больше ничего в той поездке и не было. Только звенели ложки в стаканах чая, аккомпанируя мельканию станций и городов.
Казаки
Смелость нужна всем. Вот, например, у Николая она была. Взять свечу и пойти в оплывший от осени лес нелегко. К тому же и просто страшно. А волки, скажем? Или, допустим, сила нечистая?
Так что не скажите. На это в душе философию иметь надобно. А тут в лес, ночью, в первые, притихшие перед основательной непогодой ноябрьские часы.
Не знаю как Вы, я пошел бы вряд ли.
Свеча, она что? Огонек, и вся недолга. Горит, горит — потух. Фу — на него ветер, и потух. Тут вся слепь и выморочь в глаза набьется. Руки спички по карманам ищут, чтобы, значит, зажечь. Да поди ж ты!
Очень легко и голову разбить, если в случайный овраг скатишься.
Я знаю случаи, когда человек на ровном месте шел и умирал. Потом все говорили, что судьба.
Про альпинистов, врать не буду, не знаю ничего. Это их дело.
А Николай, как стемнело, встал тихонько, чтоб жену не разбудить, оделся, взял свечу, початый коробок спичек и двинул.
Как дворами шел — еще ничего. Но потом же в лес пора стало заходить. Что, впрочем, совсем не удивительно…
А что, интересно было бы посмотреть, как шел он с зажженной свечой между темных и мокрых деревьев.
Коромысло
Превеликое блаженство, государи мои, заключается в умении говорить понятно.
К примеру, Заболот утруждал себя в этом мало, но в душе своей часто и часто страдал от неумения выразить, где горбыль, а где лопата по существу, без экивоков и странностей.
Чума была на его дурную голову, и как-то, сильно принявши, пошел из самых дач в город к своим старинным друзьям. По-научному если мерить, так там всего километров шесть. Шел, однако, часа четыре по весенней распутице, с ружьем, да еще, видимо, какое-то время не в ту сторону.
А у нас ведь что удумали в последнее время. В некоторых домах особо приличного населения на подъезды замки вешают.
Замки замками — пусть хоть собак дохлых себе на двери повесят, но ведь к ним в европах еще и звонки ставят или, там, другие сообщительные устройства.
В прошлые времена в домах хоть дворники были. Говорят, удобно было страсть. Как в метро. Ты ему по таксе, он — со всем возможным радушием.
Однако это все к делу не идет, потому что до города он так и не дошел. Пришел на немецкий хутор. Два дома, три коровы. Даже собаки спят.
Прислонился к воротам, стоит и думает, как попонятней хозяевам рассказать, что у него на душе всю жизнь творилось.
Нет чтобы взять и всандалить им по окнам. Небось сразу бы состраданием прониклись. А он же нет. Интеллигент хренов.
Ну и достоялся, финик мартовский. Заснул у ворот, а к утру морозец взялся.
Дальше вы и сами знаете.
Привычки не имею с чужих слов что-нибудь звонить, но, говорят, будто почки ему удалили и мочевой пузырь.
С другой стороны, если разобраться, ну на кой они ему вообще были нужны? А без пузыря, я думаю, и с бабой сподручней, да и не это в человеке главное.
Самогон
Мне уже, видно, никогда не случится побывать в том городе у реки, где мы с моим отцом в Первую мировую самогон варили.
Как сейчас стоит перед глазами маленький ухоженный садик с малиною и десятком каких-то деревьев. Грядочки ровные, клумбочки, синие от васильков и анютиных глазок.
Соседом у нас — дед Иван. Он один раз в столицах был и как раз попал — Толстого хоронили. С тем и приехал.
Передам ли вам сквозь года тот мед и тот яблоневый цвет первой трети двадцатого века? А товарищество наше — я да батька мой, да дед Иван?
Петух у нас один остался со всего нашего курятника, а у деда Ивана, наоборот, куры одни остались, чтоб им пусто было. Так, верите, когда мы того петуха поутру из залы нашей выпускали, он так красиво шел сквозь окна, стены, заборы и засовы, что казалось нам: не петух идет, а счастье наше от нас уходит.
Не буду врать, были в городке и девки. Но об этом и без меня каждый превзошел предостаточно, поэтому я о другом.
Вот возьмем душу человеческую. Она от чего болит? Все болит и болит, окаянная. Ни ей, ни себе от боли этой ладу дать невозможно. Мне скажут — совесть. Положим, что и совесть, не без этого. Ну так совесть, я так полагаю, сама не болит. Это от нее же, каракатицы, вся спина по ночам, как от нагайки, кровоточит, а ей то что?
Читать дальше