Анна Зегерс - Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Молчание. И только в исчисленные промежутки маяк вычерчивал свои круги, озаряя темную стену и укрытые тенью лица. Казалось, будто под его магическим действием трактир со всем своим содержимым плывет в ночной тьме, подобно другим судам, терпящим бедствие в открытом море. Рыбаки уставились в пространство перед собой. Быть может, они ни о чем не думали, а может, думали о чем-то своем, особенном.

«Если меня выследят и схватят, — размышлял Гулль, — не видать мне других товарищей, кроме этих здесь, не сидеть в другом трактире, не слышать тех нежных тренькающих звуков, не отведать тех сахарных дынь».

Вино он заказал просто так, на всякий случай, но, словно с досады, пил теперь стакан за стаканом. Рыбаки равнодушно, не таясь, на него глядели. Пусть глядят! Его судорожно сжатое горло слегка отпустило, он чувствовал, как согрелись губы, живительное тепло через рот и глотку проникало внутрь и, подступая к сердцу, рождало в нем неведомые предчувствия, тепло распространилось по всей груди, теперь уже близко, вот-вот, он вскочил.

А ведь, кажется, чего проще! Он мог бы и сейчас еще уйти. Ни один человек здесь его не узнал. Никому и в голову не пришло, что это Гулль, тот самый, из Себастьяна. Когда это узнается, его бегство, пожалуй, сочтут позорным. Пожалуй, оно и в самом деле позорно. Однако пароход, доставивший его сюда, таким же манером увезет его завтра отсюда. С острова Маргариты каждый день уходит десяток пароходов, держащих путь во всевозможные гавани. Да, позор! Но там, далеко на юге, горячее солнце его позор расплавит. Кажется, чего проще! Вскочил, бросил на стол монету, выбежал наружу и хлопнул дверью. Спустившись с холма, миновал сходни, забился в каюту и с отчаянным напряжением стал ждать сигнала к отплытию. Но вот пароход отчалил, и Гулль поднялся на палубу. Пред ним лежала Санкт-Барбара, и с той же пугающей быстротой, с какой еще вчера вырастала на глазах, теперь она убывала, постепенно исчезая из виду.

Гулль вздрогнул. Стакан на столе опустел, в нем остался лишь запотевший кружок от его дыхания. Сейчас руки Гулля тоже лежали на коленях, как и у остальных. Он огляделся, он уже начинал различать их лица и старался запомнить каждое в отдельности.

Трактирщик, клевавший носом за стойкой, вдруг насторожился. Он кинулся на улицу. В трактире зашевелились. Кто почесал в затылке, кто покачивал ногой. Все прислушались. Снаружи донесся хриплый голос, пинки, ворчание. В двери вошла та девушка, с парохода. Дождь промочил ее до нитки, у нее был жалкий, обшмыганный вид мокрой мыши. С рук и ног, с узелка и юбок текло ручьями. Повернув к стене зареванное лицо, она прошмыгнула через комнату и взбежала на лестницу, но тут же вернулась, чтоб завести стенные часы.

— Ну и ну, Дезак, — сказал кто-то. — Вот так встреча!

— Она еще утром явилась, — отозвался трактирщик. — Нечего ей шляться по улицам. Если кому надо, пусть наверх потрудится.

Дверь все чаще отворялась. Рыбаки входили широким развалистым шагом, словно на судне. Если кто-нибудь что-то заказывал, трактирщик нехотя поднимался, срыву наливал и опять притуливался к стойке. Спустя немного девушка сошла вниз. Она приоделась, но от ее открытой, сухой, как рыбья кость, шеи все еще веяло холодом. Черные патлы еще не просохли. Гулль думал то, что думал здесь каждый. Подмять бы ее да переспать с ней, ощущая острые грани ее угловатого тела. Она проскользнула мимо и чем-то занялась за его спиной. Гулль и не пошевелился. Кругом кричали: «Валяй, Мари!» Она принялась насвистывать и выстукивать каблучками. Против Гулля сидел молодой парень, что-то в нем показалось Гуллю знакомым. Он неотрывно через плечо Гулля смотрел на девушку. От жадного внимания молодое загорелое лицо его казалось еще моложе и красивее. Но тут Мари запела и все повернулись к ней.

Парень, сидевший против Гулля, припал головой к плечу Кеденнека и мечтательно улыбался. Мари закинула руки за голову. С острых локтей, со всех углов и граней ее тела, точно из надбитого кремня, сыпались искорки. Она продолжала петь: