Анна Зегерс - Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Поникшая голова, окровавленные губы, бессильно повисшие руки, избитое о скалы тело — такой была мертвая Мария Луиза, такой она лежала на столе в зале. Так описала ее Эмма. И люди толпились вокруг, чтобы взглянуть на прекрасную утопленницу, и подлая смерть скрежетала зубами в бессильной ревности.

Нет, женщина в отеле со сверкающим гребнем в волосах была чужой.

Ну а если, несмотря ни на что, это была все-таки она? Если это она украсила волосы гребнем? Эмма могла мне солгать. Эмма всегда была привязана к своим господам. Не говоря уже об Элизе. Для той ложь — наслаждение.

А может быть, Родольфо узнал, что мы снова начали писать друг другу письма, полные любви. И он бы не допустил, и по законам этой страны она никогда бы не смогла приехать ко мне. И выйти второй раз замуж. А раз она была вынуждена остаться с ним, в кругу его друзей, она подумала: чем хуже, тем лучше. И на всем поставила крест. На каждом воспоминании о нашей счастливой жизни. Она, как в трясину, погрузилась в пеструю сутолоку, и наряжалась и причесывалась, чтобы он мог ею кичиться…

Нет, нет, я несправедлив к моей Марии Луизе, ужасно несправедлив и еще буду страдать от этого. Такой богатый человек, как Родольфо, сумеет рано или поздно найти жену, похожую и лицом и телом на умершую возлюбленную. Он найдет ее, потому что никогда не любил по-настоящему ту, мертвую. Он только играл в любовь. Это я любил ее, я, и поэтому для меня она никогда не умрет. Я могу представить себе ее мертвой лишь на мгновение. И тут же я начинаю вспоминать о нашей общей неумирающей юности. Я не хочу думать ни о чем другом. Я не хочу…

Сколько времени мы в пути, Хаммер? Сколько времени прошло с тех пор, как я столкнулся с Родольфо в отеле «Эксельсиор» и увидел женщину, похожую на мою Марию Луизу так, что их можно было спутать? А может быть, она и была Марией Луизой? Может быть, все-таки, несмотря ни на что, это была она? Так страшно изменившаяся. Совсем не изменившаяся и так страшно изменившаяся. Ее изменило то окружение, куда она попала. Ничего невозможного нет, Хаммер. Все, все возможно. Любое изменение — к крайностям зла и к крайностям добра. Но нет. Это неправда…

Я сам разволновался. Я воскликнул:

— Конечно, неправда. И если вы сами знаете это, Трибель, зачем вы снова и снова растравляете старые раны?

Трибель продолжал, но в другом тоне, словно теперь ему нужно было утешать меня:

— Сплошь и рядом слышишь прелюбопытные истории. Но все-таки в душе человека таится искра, иногда ее заволакивает дымом, иногда она скрывается под пеплом, но снова и снова разгорается прежним огнем.

Такая искра должна быть. Это я понял из последнего письма Марии Луизы. Почему здесь, на борту, я снова начал сомневаться? Не грех ли сомневаться в Марии Луизе? Она умерла. И никто не может воскресить ее. Откуда же во мне это желание придумать ей сомнительную, смутную жизнь?

Я сказал:

— Мы восемнадцать дней в пути. Я прошу вас, Эрнст Трибель, перестаньте мучить себя этой историей. Не воскрешайте Марию Луизу. Вы никогда больше не увидите эту женщину. Заклинаю вас — прекратите это бессмысленное самоистязание.

Некоторое время Трибель молчал. Потом сказал:

— Стало гораздо прохладней. И уже давно нет летающих рыб. Сегодня ночью Барч покажет нам, что Южный Крест окончательно и бесповоротно закатился на юге, а Большая Медведица поднялась на нашем северном небе.

Я ответил:

— Мне хочется вместе с вами понаблюдать ночью звездное небо. Но капитан пригласил нас сегодня распить бутылку сливовицы. Это, наверно, в последний раз. И знаете, что обещал нам кок? Вы говорили об этом в самый первый день: он угостит нас печеными яблоками. Он действительно приберег их на обратный путь.

— Печеные яблоки так прекрасно пахнут. Я уже заранее предвкушаю это удовольствие, — сказал Эрнст Трибель. — Тогда мы с Барчем подымемся наверх после печеных яблок.

За едой я рассказал Садовскому, что узнал от Клебса о разговоре с монахиней. Он скорчил недоверчивую мину. Я сказал:

— У вас, наверно, нет детей?

Он ответил резко:

— Откуда вы это взяли? Может быть, я оставил в Аргентине прекрасную польку с маленькой девочкой.

После угощения сливовицей я снова остановился с Трибелем на палубе. Я прервал его, когда он хотел начать все сначала:

— Я больше не могу слышать о ваших сомнениях и заботах. Разве вы мне не говорили, что вы врач? Неужели каждый раз, когда ваш больной в опасности, у вас наступают такие приступы отчаяния?