Энн Тайлер - Морган ускользает

– Останавливают толстую старуху, – говорил он. – Неопрятную! Кошмар! Седая, одутловатая, похожая на переваренные макароны, в бог знает скольких одежках, которые давно сплавились одна с другой. «Не могли бы вы спеть “Июнь из кожи лезет вон”?» – спрашивают они, а та отвечает: «Конечно» – да сразу и запевает, такая услужливая, с сияющей улыбкой, а под конец раскидывает руки и притоптывает ногой…

Морган прикусил сигарету, перестал расхаживать, чтобы показать, как все было, – развел руки в стороны, приподнял ногу.

– « Потому… что́ … ИЮНЬ!» – пропел он и топнул.

– Я тоже люблю вас, – сказала Эмили.

– ИЮНЬ! – пропел Морган. И остановился. Вынул изо рта сигарету. – Как?

Она улыбнулась.

Морган подергал себя за бороду. Бросил на Эмили косой взгляд из-под бровей, уронил сигарету на пол и медленно, задумчиво растер ее каблуком. Опускаясь на краешек дивана, он, казалось, еще обдумывал что-то. А когда наклонился, чтобы поцеловать ее, от него повеяло своего рода лохматым теплом, как от какого-нибудь пушного зверька, запахом пепла и «ментолата».

Дочь Моргана, Лиз, наконец-то родила – в наихолоднейшую ночь самого холодного, какой кто-либо помнил, февраля. Вылезать из постели и отвозить Лиз в больницу пришлось Моргану. Потом, разумеется, приехал из Теннесси ее муж Честер, и, когда Лиз выписали, она, Честер и малышка на несколько дней, которые требовались Лиз, чтобы набраться сил перед дальней дорогой, заняли ее прежнюю комнату. Между тем дом продолжал наполняться людьми – как будто вода поднималась из затопленного подвала. Несколько раз заглядывали Эми и Джин с детьми, из Шарлотсвилла приехали двойняшки, а из Нью-Йорка – семейство Молли, и ко времени, когда появились Кэйт с бойфрендом, разместить их было негде – только в кладовке на третьем этаже, под самой крышей. Это произошло в уик-энд. К понедельнику они разъедутся, напоминал себе Морган. Он любил их всех, был без ума от них, но жизнь в доме стала несколько затруднительной. Дочери, которые не ладили в прошлом, лучше с тех пор ладить не стали. Новорожденная, похоже, страдала коликами. А времени на то, чтобы повидать Эмили, не оставалось вовсе.

– Если кормить детей на кухне, – сказала, загибая пальцы, Бонни, – в столовой будут сидеть за столом шестнадцать взрослых, или пятнадцать, если Лиз захочет поднос в постель, но тогда матери станут то и дело бегать проверять детей, поэтому лучше, наверное, накормить их пораньше. Хотя в этом случае, едва мы сядем за стол, дети начнут носиться вокруг нас как сумасшедшие, к тому же – только сейчас вспомнила – Лиз сказала, что в половине восьмого заглянет ее старая соседка по колледжу, поэтому садиться есть слишком поздно мы не можем. Или она подразумевала, что соседка придет на ужин, как по-твоему? Но тогда за столом окажется семнадцать человек, то есть если Лиз не захочет есть в постели, а она, естественно, не захочет, раз ее подруга будет сидеть внизу, а приборов у нас хватит только на шестнадцать, значит, придется разделиться, скажем, я, ты, Бриндл и твоя мама – в первую смену, а во вторую девочки с мужьями и… о господи, Дэвид же, насколько я знаю, еврей. Ничего, что я ветчину на стол подаю?

– Дэвид – это кто? – спросил Морган.

– Бойфренд Кэйт, Морган. Будь повнимательнее. На самом деле все очень просто.

После ужина один из внуков сломал палец на ноге, а может, и не сломал, наверняка никто сказать не взялся, но все согласились, что на сломанные пальцы ноги шин не накладывают, поэтому не стоит беспокоить доктора в нерабочее время. Вообще-то Морган был не прочь свозить мальчика в больницу, которую он теперь и во сне мог найти. Морган нуждался в свежем воздухе. Гостиная выглядела морем человеческих тел – в ней читали, вязали, боролись, ссорились, играли в настольные игры, ковырялись кочергой в камине, сидели развалясь, зевали, разговаривали о политике. Шторы оставались неопущенными, и давившая на стекла темнота делала все происходившее в доме еще более мрачным. Гарри, черный лабрадор Луизы, изгрыз большой упаковочный пакет, разбросав мелкие серые клочья по всему ковру.

Морган поднялся в спальню, там стояли у комода и размалевывались губной помадой Бонни две малявки. «Кыш! Кыш!» – закричал Морган. Они подняли к нему чумазые лица крошечных пожилых пьянчужек, однако приказа не выполнили. Он вышел, хлопнув дверью. В холле ему ударил в ноздри застоявшийся здесь запах ветчины, и Морган почувствовал себя толстяком. Он услышал крик малышки, ее надрывный голос словно впивался ему в поясницу. «Это уж слишком!» – сказал он этому, как его, Дэвиду, тощему, ученого вида молодому человеку, только что сошедшему, держа в руке книгу в бумажной обложке, с третьего этажа. Дэвид был слишком вежлив, чтобы ответить что-нибудь, но по одному тому, как он спускался с Морганом по лестнице, тот понял, что Дэвид ему сочувствует.