Нелли Карпухина-Лабузная - Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

И лёгким стуком каблучков застучало почему-то его сердечко: в зал то ли шагом, то ли бегом залетела та адвокат. Синее строгое платье, строгие бусы на шее, черные дорогие полусапожки на остреньких шпильках: «здравствуйте всем!».

Зал удивился: смотри, поздоровалась!

Села на место у клетки, улыбнулась глазами ленивому секретарю, положила три книжки (тяжёлых!) на стол, как-то поерзала, как кошка у печки. Устроилась, одним словом. Зал оглядела, как что-то мешавшее ей.

Его не заметила или не узнала: неважно.

Судья строгий попался, суровый.

Прокурор крошила свидетелей, как ту капусту. Братки недовольно скрипели кожанками, но молчали: ментовской охраны в зале втрое обычного.

Виновник всего «торжества» в клетке сидел как зайчишка, только уши торчали. Короткий затылок ёжиком тюремной моды стрижки, вот и всё, что виделось залу. Длинное обвинение зачитывала прокурор, зал заскучал, поостыл. Несколько дней было скучно. Редели ряды любопытных, но к прениям снова набилось народу.

Прокурор говорила, то и дело подглядывая в записи, красиво: и про возмездие кары, и про то, что «сколько веревочке ни виться, а конец будет», и т. д. и т. п.

Судья слушал молча, поставив руки перед собой.

Народ потихоньку устал. Стал поёрзывать, переговариваться шепотками.

А затем судья, почему-то взяв в руки ручку и придвинув листик бумаги, дал слово тому адвокату.

Таксист слушал молча, зал тоже притих.

Адвокат говорила свободно, ни разу не взяв в руки листочки. Убеждение духа, убеждение слова было выше красивых заученных фраз. Она говорила судье, нимало не реагируя на реакцию зала, что-то такое, что он быстро записывал на листочках бумаги. Конец её речи скорее был неким гроссбухом: цифры звучали вперемежку со словом «статья». Говорила недолго, народ устать не успел.

Подсудимый что-то неслышно прошамкал, и судья удалился.

По выходу его и приговору народ понял: парень свободен. Прокурор нервно схватила листочки, пропустила только судью, и бегом вон из зала.

Пока клетку открыли, наручники сняли, народ дивовался. Адвокат забрала со стола толстые книжки, протиснулась через толпу. Таксист вышел почти что последним.

И показался ему что ли тончайший аромат тех горьковатых духов через вонь толпящегося народа.

Его повязали наутро: только зашел домой с ночной смены, как в квартиру ворвались менты. Мордой об пол, руки вхруст надели в наручники, повезли на уазике к прокурору. Там объяснили, что он якобы ночью в квартире убил кума и жёнку родную. Опомниться не давали: то били, то писать заставляли. Через сутки он промычал: хочу адвоката! Американские видики научили свободе.

Ещё раз напоминаю: дело было в лихих девяностых.

В следственную комнату ИВС (изолятор временного содержания. Находится в каждом отделении милиции, в отличие от СИЗО, который находится в крупных городах, да и то не во всех) вначале донёсся звонкий голос шутившего адвоката, затем вошла и она. Он встал, как подорванный.

Она повелительно удалила дежурного сержанта: дайте мне право поговорить с клиентом наедине. Села, две толстые книжки уместились на крае стола.

И: «слушаю Вас»…

В конце сумятного разговора он удивился: почему вы меня взялись защищать? Денег у меня давно нет, у сына-студента что котик наплакал, взять больше негде, так почему?

Ответ был коротким: «вы жизнь сыну моему спасли, а я – вашу».

Через месяц он был на свободе, чист и невинен, как оно и было на самом деле.

А ещё через месяц он якобы повесился в гараже, оставив дверку салона открытой.

Городок загудел, обрастая подробностями. Как лавина. Не коснулась лавина только троих, знавших правду: адвоката, «Малыша», да заказчика этих двух трупов и свободы того подсудимого.

Как заказчик добыл правду у кума и жёнки таксиста про маршрут да подпил, да имя того, кому адвокат перешёл то ли тропинку, то ли дорогу, – одному ему и ведомо.

Да видно был ему очень уж дорог единственный сын с короткой тюремною стрижкой, раз поквитался наравно: сын приравнялся к трупам двоих сильно болтливых. Да невинного таксиста, что слишком многое знал.

Бойтесь, мужики, жёнок таксистов! И их языков.

Трагедия и фарс – почти всегда одно и то же, на этом строится любой театр. Ну, а мы с вами в вечном театре жизни.

«Меня заказали»! Ночной голос был хриплым от страха. Я бы не стала и трубку телефона поднимать в полдвенадцатого ночи, но чисто женское любопытство преодолело: какой гад звонит мне так поздно? Страх в голосе абонента снёс остатки первого сладкого сна.