Нелли Карпухина-Лабузная - Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

И мужик свое му-му с полупьяна талдычит: «твоя жена сама мужикам на шею вешается, и три рубля давать не надо».

Толик зубами скрипит, но сдержался, непутевую жёнку домой увел. Ночью помирились. Оксана уснула.

Он встал, одежонку накинул, пошел вокруг общежития пройти, охолонуться чуток. Ходил долго. К соседу в комнату пошёл почти что случайно. Дай, думаю, поговорю по-мужски, может, сосед извинится. Мужик-то взрослый, мне, пацану, в отцы годится. Да и протрезвел, поди уже.

Пришёл. Нет, не ворвался. Пришёл, разбудил соседа, тот дверь никогда не запирал: что в общежитии у пьющего брать? Пустые бутылки, что ли? Да кровать казённую железную. Так она и даром не надо.

Сосед, хоть и протрезвел слегка (полностью трезвым его в детстве мама, и то не часто, видела), но опять за своё: «слушай ты, молодой, Оксана твоя не тебе одному подруга, девка тёртая, на передок слабоватая».

В принципе правду говорил. Да кто её, правду, любит, а уж парень молодой, да горячий, да жене беззаветно преданный, и тем более. А сосед опять за свое: «ну раз ты такой твёрдый, давай я тебе за нее сто рублей заплачу, и будет по-честному».

Три удара. Всего три удара. Но ребром! Ладони. Но каратистом! И не в хладнокровии боя с равным тебе на татами. Как потом экспертиза докажет, «смерть наступила от трёх ударов в жизненно важные органы». Сосед умер почти мгновенно. Просто осел по стенке, и всё. Не успел своими мерзкими словами даже и подавиться.

Толик так до конца и не поверил, что это он счмерть причинил. Что по его вине умер сосед. Всё за какие-то ниточки цеплялся, в глубине души понимая весь ужас своего бытия. И когда менты приехали, в наручники заковали, не верил, и в следственной камере на допросах не верил, и даже при приговоре, когда ему пять лет строгого режима дали, тоже не верил.

Следствие шло не долго. Следователь зла ему не желал, иголки под ногти втыкать не командовал, в протоколы отсебятины не понаписывал. Судья тоже попался нормальный мужик, был предельно объективным: пять лет за умышленное убийство – это даже не срок, а так, вроде семечек.

Любой зэк за такой срок свечку за судью поставил бы. И на адвоката, возможно, тоже разорился б на свечечку.

Мать? Та сразу поверила, не несла, как обычно околесицы, что и школа виновата, и армия мальчишку испортила, и жена попалась, паскуда треклятая. Нет, мать повела все по-честному. Отец, тот взрывного характера, мог сорваться «по матушке» на невестушку нелюбимую: «она же, стерва, любому на шею повесилась бы, дай волю, даже Ленчику (младшему сыну), или мне, старику. Вот уж паскуда была. Попалась б она мне!!!»

Да не попалась. Наутро Оксану как ветром сдуло из Воинки. Вещички сграбанула, мебличишку в контейнер упаковала, и прощевай, муженёк ясноглазенький! По слухам, в свой Краснодарский край исчезла. Но то ведь – по слухам.

Толик тот душой весь измаялся, от Оксаны весточки ждал.

Привезли на следственный эксперимент, попросился в свою комнату хоть на минуту вернуться. Следователь был как будто не против, открыли комнату – пусто. Лишь на окошке сиротливо бумажка. Как он рванулся к той бумажонке! Мечтал, может, записочка от Оксанки. А там лишь обрывок тетрадки чужой.

Конвойные и те аж крякнули с досады: мужик за бабу тюрьму хлебает, а та за вещи, да дёру дала. Телевизор ей оказался дороже супруга.

За все время следствия и суда он часто спрашивал с глухой надеждой: «от Оксанки ничего нет?». Думал, что, может, следак (следователь) что утаил, или мать из понятной нелюбви к невестке письмо не передаёт, или адвокат тайну следствия не открывает. Но всё было тщетно. Оксанка, как сдохла, молчала.

Взяла я грех на душу, так ему и не сказала, что было одно-единственное письмо от нее (прости, Господи, ей грехи её тяжкие!). Пришло письмо на адрес суда, легло судье на стол. Письмо то в деле не «светилось», не оглашалось. Судья поступил по совести, не стал приобщать его к делу.

В письме том на трёх листах Оксана валила вину на мужа, «мерзила» (какое ёмкое украинское слово, означающее ругала, обзывала) его, обливала помоями: «виноват он, подлец, дайте ему меру наказания, как можно больше. Я за свою жизнь, судьбинушку горькую страдаю да мучаюсь. А вдруг быстро вернётся, да за меня и возьмётся?».

А в конце гадливого письмеца приписка: «передайте свекрови, что телевизор я ей не отдам! И шапку, норковую тоже».

Брезгливым жестом судья бросил письмо, как гадюку дохлую, в письменный стол. Ящик с треском захлопнулся.