Владимир Першанин: Я прошел две войны!

У оставшихся в живых почти не оставалось патронов. Стреляли редко и, матерясь, обещали:

– Ужо на штыки всех насадим!

– Недолго вам жить осталось, морды фашистские…

– Сталинград хотели взять! Здесь и останетесь.

Но я видел, что это не больше чем размахивание кулаками после неудачной попытки завершить бой одним ударом. Мы понесли новые потери, нас зажали на узкой полосе пулеметным огнем, а ответить было нечем – патронов осталось мало, особенно к ППШ и единственному уцелевшему «Дегтяреву».

Но нервы не выдерживали и у немцев. Наш неожиданный отчаянный рывок их крепко встряхнул. Они продолжали беспорядочную стрельбу, грозили нам расправой и матерились на ломаном русском.

Однако обе стороны чувствовали – развязка приближается. Снова приходили в себя штрафники, шарили в снегу и в подсумках погибших, разыскивая патроны. Усиливалась и снова рвалась наружу злость. Особенно когда мы видели суету в немецких траншеях. Понеся потери, там спешно латали дыры в обороне.

Уносили убитых и раненых, набивали ленты и магазины, а временами швыряли в нашу сторону гранаты с длинными ручками. Они взрывались с недолетом, но, видимо, отчасти снимали напряжение у обороняющихся.

– Поиграйтесь напоследок, – цедил сквозь зубы Федор Ютов, тщательно протирая патроны и загоняя их в казенник винтовки.

Убили Петра Кузовлева. Рядового штрафной роты, который после своей гибели автоматически восстанавливался в прежнем звании. Родным пойдет сообщение, что лейтенант Петр Анисимович Кузовлев погиб в бою с немецко-фашистскими захватчиками и похоронен в братской могиле на юго-западной окраине станции Воропоново Сталинградской области.

В этом сообщении ничего не будет сказано о том, что Кузовлева судил военный трибунал и воевал он в штрафной роте. Искупил вину кровью, и больше в его грехах копаться никто не станет.

В разных местах лежали несколько тяжелораненых бойцов. Троих мы сумели вытащить и перевязать. К другим приблизиться было невозможно. Их добивали одного за другим пулеметными очередями. В воронку заполз молодой лагерник с перебитой ногой и, стоная от боли, звал приятеля:

– Шмон, помоги… слышь, Серега.

Так я узнал, что вокзального вора по кличке Шмон зовут Сергей. Он сопел и беспокойно оглядывался по сторонам. Его просил о помощи товарищ, с кем он пробыл не один год в лагере. Но ползти к воронке было опасно, Шмон сам мог угодить под пулю. Чтобы как-то оправдаться перед «братвой», он выставил ствол автомата и дал пару очередей в сторону траншеи.

В ответ заработал пулемет, а Самарай с досадой бросил:

– Не кипешись. Если ссышь дружка спасти, нечего лишний шум поднимать.

– Тут не подлезешь, – оправдывался Шмон. – Фрицы в момент пришьют.

– Ну и лежи тогда молча.

Никита Рогожин поймал на мушку особо активного пулеметчика. Звонко хлопнул выстрел, звякнула пробитая каска. Нам ответили длинной беспорядочной очередью, и снова наступила временная тишина.

У Зиновия Оськина пуля вырвала клок телогрейки из рукава и слегка задела плечо. Словно полоснули ножом. Когда его перевязывали, он окликнул меня:

– Товарищ капитан, я ранен.

Трегуб, лежавший вместе с нами, буркнул:

– Тут капитанов нет, а у тебя не рана, а царапина. Почисть винтовку, она снегом забита.

Сам лейтенант заряжал автоматный диск. Перехватив мой взгляд, протянул горсть патронов:

– Подзаряди ППШ. Диск, наверное, полупустой.

– Спасибо.

Я снял крышку диска и вложил десяток подаренных патронов.

– Возьми еще, – протянул вторую горсть лейтенант Трегуб. – Помощник коробку на сто штук прихватил. Запасливый парень.

– Поделись с Валентином Дейнекой, – коротко ответил я.

– А как же, – кивнул Трегуб.

Наш взводный менялся на глазах. Просто отец родной стал, когда оказался среди штрафников в ста метрах от немецкой траншеи.

Шмон тоже проверил свой диск. Там оставались два или три патрона. Самарай перехватил его растерянный взгляд и насмешливо спросил:

– Расстрелял все пули, пока дружка спасал? Вон винтовка валяется, бери ее. Штыком будешь работать.

Винтовка оказалась с полной обоймой в казеннике. Оставшиеся автоматные патроны Шмон отдал мне. Я сказал «спасибо» и угостил его махоркой.

– Скорее бы все кончалось, – тоскливо проговорил штрафник. – Когда атаковать будем, товарищ комбат?

Я заметил, как недовольно дернулось лицо взводного Трегуба. Он терпеть не мог, когда меня называли комбатом или капитаном.