Александра Николаенко - Убить Бобрыкина - История одного убийства

— Миноги это что?

— «Готовые миноги нарезать поперек, кусками длинной 4 сантиметра, сложить в салатник…» — хмурясь, прочитала Таня, — я не знаю…

— Вкусные наверно…

— А то! А это — чур мое!

— А я вот это…

— Ого! Паштетик из печенки!

— О! «Поросенок заливной»! Ням-ням!!!!

— «Хрен с уксусом» у-й-я! Какая гадость!

— А корнишон…?

— А у меня стерлядь!

— Дичь …. Я дичь! Ты тоже дичь! Татьяна Николавна дичь несет! Подайте дичь! Ха-ха! Ух, ты… ого…

А на блокноте Тани из союзпечати, с серыми листами был переводной котенок, в нем написала Таня: «Ты гулять пойдешь сегодня»? Он писал: «пойду».

А в центре актового зала стопкой маты, вдоль стены канаты, а в рекреации на третьем пальма, с кнопками в стволе, и надписью на кадке «ШБ-164». А возле вешалок из гипса Ленин, то есть гипсовая голова его, с которой, если нету ведьмы бабы Гали, много гипса, сколько хочешь! ногтями можно сколупать. А можно звездочкой царапать парту «ТАНЯ», и дома тоже «Таня», «Таня», «Таня»…, и получить от матери за это по ушам.

Цветы не вянут, зимы жарки, и можно заблудиться в белом яблочном саду, и золотом лучи сквозь доски голубятни старой щекочут нос, и тени исчезают в полдень, тени веток, трав, и тени лет.

Ты помнишь, Сашка, мы всему смеялись? нам только палец покажи, и все! — Писала Таня, — как пес идет, как грач скакать, какой у Анны Капитонны «капитон» на заде, ворона дура кар, да кар! Как тетя Тося с Тетей Дусей за субсидией идут. «Субсидия» — смешно… «Вам только палец покажи»! — мать говорит твоя, а только из подъезда выйдем — палец покажу тебе, и оба хохотать. Нет, правда, ты попробуй, удержись! Серьезно, Сашка! Я серьезно! животик надорвешь, вот до чего серьезно все смешно, «Черт за уши щекочет!» — скажет мать твоя, — а нам смешно и это. Смешно, хоть удавись.

Разбитые коленки, от зверобоя зыкинские синяки… никак не зарастет травой пятак заговоренный, и с каждым годом тяжелеет что-то. То тут, то там, как будто ты учебники несешь за пятый класс домой, а лету — все, кранты. И из осенних листьев в сентябре венок, из одуванчиков в апреле… А помнишь на скамейке он лежит, засохший, смятый, снятый… нитками из детства все насквозь прошито, колются иголки, не дают уснуть… И если елку вынесли уже, то в доме пусто так, что слышно пустоту. Она ничем полна. В совке еловые иголки с пылью, осколки шариков разбитых, шорох мишуры. Стучит по классикам от ваксы черной крышка, шайбу мальчики большие отобрали, в чернилах пальцы, клякса в чистовик, и через горизонт натянутой веревки перепрыгнуть можно, и там уже осалить нас нельзя…

Твоя Т.Б.

«Приближе к нему» — мать сказала в голове, и Шишин палец послюнил, и, окунув в солонку, облизнул.

«Уж небо осенью дышало…», — сказала мать, плотней задергивая занавески, обернулась. Шишин хмуро посмотрел на мать. Он не любил, чтоб вслух она стихов читала. Не любил.

— Что смотришь, как удавленник на свадьбу? — спросила мать. — Не помнишь разве? Пушкин!

— Почему на свадьбу? — удивился он, но как-то сразу понял, почему. Мысль показалась серой, длинной как резина, он с подозреньем кинул взгляд на календарь, где красным помечала мать все «православные» недели, сжался: Скоро…

Тапки под клеенкой незаметно скинув, прислушался с тоской как гниль бормочет в черной и кривой закрытой дверцами трубе, и вспомнил вдруг, что спал сегодня плохо в мертвый час, и сны плохие, как в гробу все снились. Старуха с девичьим лицом, собака в волчьей бабушкиной шали, младенец в люльке с каменным лицом, Бобрыкин ненавистный, мать, и дворник страшный Петр Павел, тот который за забором школьным учительницу Анну Николавну в листьях сжег, что музыку до пятого вела, а с пятого пропала.

«Убавил, не убил…» — шепнуло в голове. «С Петровки сухо, день велик…» — в ответ вздохнула мать, и стало страшно Шишину, что день велик и сух с Петровки, и все идешь, идешь, никак не смеркнешь, и сам не знаешь… что. «И почему так говорят, что он убавил? Убавил не убил, а он убил…»

— Иди, скажу секрет! — во сне пообещала Таня. Шишин подошел.

— Дворник Петр Павел Анну Николаевну зарезал, — касаясь уха шепотом лакричным, прощекотала Таня. — Теперь, где закопал, награбит листьев и сожжет, пойдем смотреть?

— Пойдем, — ответил он, — за что сожжет?

— Из ревности, — сказала Таня, — что с физруком в учительской смеялась…

— А… — и вдоль забора, за кустами прячась, они пошли смотреть, как Петр Павел Анну Николавну в листьях жжет. Во сне запахло шерстью подпаленной, прелью земляной, водой тяжелой. Дымились мусорные кучи, клевало воробье рассыпанные бусины рябин, унылые дорожки беговые, черные от рыжих тополей — двойным тянулись кругом. На воротах висел мешок со сменкой, синий Шишина мешок, качался как манок. Туда-сюда, туда-сюда, как будто ветер в нем качал кого.