Александра Николаенко - Убить Бобрыкина - История одного убийства

— Вон девочка Танюша, из тридцать третьей квартиры снизу, — Шишина подталкивая в спину, сказала мать. — Иди с ней подружись и поиграй в песочек, понял? — и Шишину дала совок с ведерком, подтолкнула. Он не любил, когда его толкали, и девочек он тоже не любил. Любил, чтобы в песочнице без девочек играть. Сейчас совок отнимет и ведерко, укусит, ущипнет и палкой треснет, а после заревет, как будто это я… Его нередко девочки в песочницах кусали. И Шишин хмуро посмотрел на мать.

— Иди-иди, куркуль! — сказала мать, и Шишин неохотно захромал куда велела, и девочке Танюше из тридцать третьей снизу сразу протянул совочек и ведро. «Пускай теперь отнимет», — думал он.

Она на корточках сидела, палкой ковыряя лужу, взяла совочек и ведерко, палку Шишину дала. Он палку взял, подумал, осмотрел, и с палкой отошел от девочки подальше. На всякий случай, чтоб не укусила, и заворочался, забормотал во сне, стараясь отвертеться, чтобы небо не светило, но только глубже завернулся в сон.

— А как тебя зовут? — спросила девочка из тридцать третьей снизу. Он промолчал, на всякий случай. «Молчи, за умного сойдешь», — советовала мать.

— Ты что, дурак? — спросила девочка из тридцать третьей снизу, он молчал.

— Иди сюда! Иди, ты будешь суп? — он промолчал еще, надеясь, что девочка сама отстанет приставать, отдаст ведро с совком, и «ничего потом не будет», но девочка не отставала.

— Ты что со мной не дружишь?

— Нет.

— А с кем?

— Ни с кем.

— Тогда давай дружить?

— Давай, — ответил он, хотя и не хотел дружить, и отвечать не думал. И палку тоже девочка отобрала.

Песок снаружи желтый, а внутри сырой, и свет такой, как будто солнце выплеснули в лужи, чертила девочка из тридцать третьей снизу палкой на песке…

— Вот тут прихожая у нас, тут висельница, шапки вешать, вот тут твой кабинет, тут кухня. Это телевизор. Ты позвони, а я уже как будто дома.

Он позвонил, она открыла.

— Привет! Котлеты будешь?

— Буду.

На бортике песочницы котлеты. К чаю куличи. Из одуванчиков компот. Картошка из камней. И Шишин камни чистил, а девочка из тридцать третьей снизу их в ведре варила. И посыпала все укропом из травы.

Поели супа, стали чай варить. Но чаю оказалось мало в ближней луже, и вместе к морю Черному пошли, под горкой.

— Корабль! — на горку показав, сказала. — Хочешь, поплывем?

— Нее… глубоко… — ответил он, — мне мать не разрешает в лужи лазить.

— А трусов на корабль не берем! — и через море зашагала к кораблю.

Кирпичная стена четвертого подъезда. Резиновый прыгун, упавший за подвальную решетку. Кривая карусель одним крылом скреби. Оранжевая медь на козырьках, кусок тянучки, эмальный запах краски от качель. Угольной черноты земля, дымящийся асфальт. Следы кота, и их следы на память, резина жженая подошв. Балкон ее, расклешенная занавеска в синих тиграх.

Его балкон повыше, с зеркальной гладью мытых матерью окон. Трофейная гармошка, в розовой бархотке, в нижнем ящике стола. Испорченная йодом скатерть. Пистоны на столе, чердачное окно, в нем висельник висит. Посмотришь — тоже висельником будешь. Жуки пожарники, и майские жуки, «Земелька» «Ножечки» и «Дымовушки», расплавленный свинец на чайной ложке. Замазка, вар, смола, заколка «незабудка», шпильки, лейка, запах желтых книг, и горизонт из бельевой веревки натянутый от горки до забора. Резиночка, хомяк Песочек сдохший в банке, в термосе взорвавшийся карбид, пороховушки, Главный муравей, могильный крест из спичек, небо, небо…

Корабль уплыл. Держась за темя, Шишин в мрачном настроении вошел на кухню, на живое пламя свечи под образами посмотрел, открыл окно, и посмотрел в него, и, постучав в стекло три раза, взял кастрюлю, прижав ее к груди, через порог просунул ногу и так стоял, приказывая сну не сбыться. Мать споткнулась.

— Чтоб ты провалился, ирод! — отобрала у Шишина кастрюлю, и велела убираться с глаз долой.

Здравствуй мой родной, хороший Саня, — Шишину писала Таня. — Только посмотри, какое странное, какое синее, как будто кто-то море опрокинул небо! И так и думаешь, что как же мы внизу, одни…

Я думала, что я умру. Бессмертны только в детстве. Больничная палата, осень, оконный свет такой пронзительный и яркий, как будто я обречена, и эти апельсины три, этот кроссворд проклятый, этот, этот, этот запах страшный! Саша! Господитыбожемой… вода в бутылке «Аква-минерале», мне ничего не надо этого, не надо. Я не хочу состарясь, Саша, умирать.

И я стояла у окна, смотрела долго, а в голове такое странное, такое бесконечное терлинь-тирлем, тирли-и-иии, как колокольчик тренькал, и все тирли, тирли, на ноточке, на ниточке одной, и фьють! затихло вдруг, оборвалось, чудно. Как будто оборвали.