Абрахам Вергезе - Рассечение Стоуна

Сколько ночей я провел без сна, гоняя в голове мысли о такой ужасной, изломанной, прекрасной судьбе и страстно желая попасть в Америку хотя бы только ради этого. Братец, спрячь пистолет. Я отдеру твою сестру за так. Эту фразу я, Габи и компания употребляли вместо пароля, она была свидетельством нашего подросткового пыла, бурлящей сексуальности. Даже когда мы осознали всю абсурдность побасенки, она по-прежнему нас восхищала и пароль остался в ходу.

Через пару недель после того, как мы с Шивой повстречали у бара Циге, я столкнулся у ворот Миссии со стажеркой. Деваться было некуда. Встречи с ней всегда тревожили.

Вокруг нее вилась целая стайка юных стажерок. В таких ситуациях она подчеркнуто не обращала на меня внимания. А тут улыбнулась, покраснела и, пропустив вперед своих подопечных, подошла ко мне.

— Спасибо за ночь. Надеюсь, крови ты не испугался. Ты удивлен? Я ждала тебя все эти годы. И дождалась.

Ее тело коснулось моего.

— Когда ты придешь опять? Я буду считать дни.

Она заторопилась вдогонку за своими ученицами, каждая клеточка ее тела пританцовывала, словно сам, Чак Берри с гитарой в руках сопровождал ее. Обернувшись, она сказала через плечо, достаточно громко, чтобы весь белый свет услышал:

— В следующий раз не убегай так сразу, ладно?

Я понесся домой. Последнее время, особенно на уик-энд, Шива гулял сам по себе, а я не придавал этому значения. Я и представить себе не мог, на что он способен.

Шива, Генет и Хема сидели за обеденным столом, Розина подавала. Гхош мыл руки.

Я затащил Шиву к нам в комнату.

— Она думает, что это был я! (И зачем я ему рассказал про танцы со стажеркой?) Почему ты не спросил меня? Я бы тебе запретил! То есть запрещаю! Что ты ей сказал? Притворился, что ты — это я?

Мой гнев озадачил Шиву.

— Нет. Я был я. Я всего-навсего постучался к ней. Ничего не говорил. Она все сама сделала.

— Господи! Ты потерял невинность, как и она?

— С ней у меня было в первый раз. А откуда такая уверенность насчет нее, а, старший братец?

Меня как под дых саданули. Шива никогда не разговаривал со мной таким тоном, он показался мне издевательским, мерзким. Я лишился языка. А он как ни в чем не бывало продолжал:

— Для меня это не первый опыт. Я каждое воскресенье хожу на Пьяццу.

— Что? И сколько раз ты уже?..

— Двадцать один.

Я не мог слова вымолвить. Он меня потряс, смутил, внушил отвращение… и заставил жестоко завидовать.

— С одной женщиной?

— Нет, с разными. Считая стажерку, их было двадцать две. — Он улыбался, небрежно опираясь рукой о стену.

— Будь любезен, не ходи больше к этой медсестре.

— Почему? Сам туда проложишь дорогу?

Я чувствовал, что не могу ему приказать, с чего бы ему меня слушаться. Ведь у него уже есть определенный опыт, а у меня — нет.

На меня навалилось какое-то безразличие.

— Не бери в голову. Только окажи услугу, скажи ей в следующий раз, кто ты. И когда сделаешь дело, то не убегай сразу, пошепчи ей на ушко ласковые слова. Скажи, какая она красивая…

— Красивая? Зачем это?

— Ладно, проехали.

— Мэрион, все женщины красивы.

В словах Шивы не было ни капли сарказма. Он пребывал в превосходном настроении, не злился на меня, даже не думал смущаться. А я-то воображал, что хорошо знаю брата. Оказалось, мне знакома только внешняя сторона, обряды. Он обожал «Анатомию» Грея, всюду таскал книгу с собой, захватал руками обложку. Когда Гхош вручил ему новое издание Грея, брат обиделся, словно тот принес ему щенка бродячей собаки на замену Кучулу, доживавшей свои последние дни. Что скрывалось за обрядами Шивы, какая логика ими двигала, мне было неведомо. Для Шивы женщины, точно, были прекрасны — я заметил это еще в наше первое присутствие при повороте плода на головку. Он не пропустил ни одной процедуры и так пристал к Хеме, что та плюнула и научила его поворачивать ребеночка. В его интересе к акушерству и гинекологии не было ничего похотливого. Если на день процедуры выпадал праздник или Хема отменяла ее по какой-то другой причине, Шива все равно появлялся и сидел перед закрытой дверью на ступеньках. Когда я попросил нежно обращаться со стажеркой, Шива мог бы возразить, мол, я и так дал девушке все, что она хотела, а ты только комедию ломал. Но я берег себя для единственной женщины. Хранить чистоту так трудно и потому благородно. Это должно произвести на Генет впечатление, разве нет?

В ту солнечную субботу три года назад, когда Генет вернулась с каникул из Асмары, мне стало ясно, что она почти созрела. У нее тогда все удлинилось: ноги, пальцы, даже ресницы. Глаза сделались томные и миндалевидные.