Уолли Лэмб - Она доведена до отчаяния

Я слышала ее прерывистое, с натугой, дыхание.

– Мы приедем на Рождество, бабушка. Я тебя очень люблю, если ты не против.

– Ну, ты и спросила, – фыркнула она, захлебываясь. – Пф!

Положив трубку, я занялась ужином, на который у нас планировался чечевичный хлеб «Суприм». Бедная бабушка ошибалась: это мы с Данте изобрели любовь, такую, о которой она и знать ничего не знает. Если отважишься полюбить, это чувство уведет тебя, куда захочешь. Если его заглушать, в конце концов останешься несчастной, вроде моей бабки. «Дом репрессий – Пирс-стрит, двести шестьдесят два», – сказала однажды мать. А доктор Шоу говорил: «Подавление ничего не упрощает и не облегчает, Долорес. Оно только отнимает силы».

В тот вечер я решила рассказать Данте все: о своих родителях, о Джеке Спейте, о письмах Киппи, о докторе Шоу. Я представила, как он отреагирует на сброшенное мной бремя тем же успокаивающим голосом, каким он говорил со своими расстроенными ученицами, которых он даже не любит вроде меня… в смысле, так, как меня. Союз «так как» здесь уместнее, чем предлог «вроде». При мысли рассказать правду меня наполнило огромное, опустошающее спокойствие, и я отложила приготовление ужина и прилегла на кушетку. «Ты победитель!» – сказал мне доктор Шоу, тем вечером, когда в бассейне я выкрикивала правду.

Войдя в квартиру, Данте швырнул свой портфель о стену с такой силой, что он рикошетом отлетел обратно.

– Скажи мне одну вещь, – буркнул он. – Я чересчур напористый?

– Гм… В каком смысле?

Казалось, к нам ворвался незнакомец.

– В буквальном. Я напористый? Тебе же знакомо значение этого слова? Оно же значится в твоем обширном словаре?

На лбу у него вздулась вена. Данте всем телом подался ко мне, ожидая ответа. Мысленно я списала в утиль запланированное на сегодня признание.

– Напористый? Вовсе нет. А что?

– Потому что так считает наш завуч. Какая сволочь этот Ив! Я получил сегодня свою аттестацию – три неуда! Дескать, я чересчур напористый!

Он рывком открыл холодильник, взял пиво, ушел в свою квартиру и грохнул дверью. Через пятнадцать минут он вернулся забрать остальную упаковку из шести бутылок, старательно делая вид, что я невидимая.

– Помассировать тебе спину? – спросила я.

– Нет.

– Хочешь поговорить?

– Сама философия образования в этой школе полностью испорчена, – обвиняюще бросил Данте через плечо.

– Это наверняка так и есть, – согласилась я.

– Ив Даунс уже двадцать пять лет сидит на заднице, установленной на нейтралку. Я единственный в этой Богом забытой школе, кому дети могут довериться, а приходится сидеть и слушать, как он все передергивает, будто у меня, мать его, расстройство личности! – Он произнес «мать его» четко и раздельно, тщательно выговаривая каждый звук.

– Ну ладно, не расстраивайся, – сказала я. – Я испекла чечевичный хлеб, а после ужина мы могли бы…

– И это все?! «Не расстраивайся, я испекла чечевичный хлеб»? Впечатлен твоей лояльностью, Долорес. Спасибо за поддержку.

– Прости, – смутилась я, – но ты меня пугаешь и… я не знаю, что сказать.

Я расплакалась. Данте смотрел на меня с любопытством, как ученый-экспериментатор.

Две ночи я спала одна у себя, успокаивая расстроившийся от нервов желудок «Тамсом». В четверг мне на работу доставили дюжину желтых роз, а на карточке значилось: «Люби нас. С любовью, мы». Я поставила розы в кофейник на своей кассе, и целый день покупатели говорили мне, что букет прекрасный. Когда я перехватывала взгляды других кассирш, они резко отворачивались.

В ту ночь Данте захотел секса на полу, а не в кровати. Он был груб и бесцеремонен, даже причинял мне боль, но я молчала, благодарная за его любовь, как бы он ее ни выражал.

– Эй, Домоводство, – заговорил он позже, – по шкале от одного до пяти на сколько ты оцениваешь меня как любовника?

Он подвел меня к зеркалу и заставил нас обоих в него посмотреть. В ожидании ответа он меня лапал.

– На пять с плюсом, – ответила я. – Даже на шесть.

Он поглядел на себя, закрыл глаза и улыбнулся.

Ночью я лежала в постели без сна и дрожала – я была так близка к тому, чтобы открыть ему правду! Но тогда я бы его потеряла. Две ночи без Данте встряхнули меня и привели в чувство. Он любил свою Домоводство, а не ожиревшую сумасшедшую Долорес, лгунью, воровку писем, выбросившегося на пляж кита-самоубийцу.

На некоторое время он снова стал нежным и веселым, каким был летом.

– Но что я буду там делать? Я не умею устанавливать дисциплину, – начала упираться я, когда Данте сообщил, что вызвался помогать и от моего имени тоже. Полный спортзал старшеклассников меня вовсе не привлекал.