Антон Уткин - Тридевять земель

Несмотря на то, что в ораторы выбились знаменитые и популярные люди, довольно быстро Жанна озябла и устала. Слушать писателя Акунина оказалось совсем не то, что читать его увлекательные детективы, и она чувствовала себя не в своей тарелке. Сначала всё происходящее казалось ей интересным, познавательным и даже забавным, но отвратительная погода и речи выступавших с трибуны людей, говоривших о каких-то политических заключённых, называвших совершенно неизвестные ей имена, делали пребывание её на площади неуютным.

Только когда на трибуне появился известный тележурналист Парфёнов, Жанна снова почувствовала себя на своем месте.

– Мы же не хотим революции? – крикнул с трибуны Парфёнов.

Часть толпы криком выразила своё согласие, но не меньшее количество людей сохранили молчание, словно бы только сейчас задались этим вопросом: нужна революция, или нет.

– Э-эх, – раздосадовано выдохнул какой-то парень. – Надо было на площадь Революции идти. Говорили же… Болтовня одна.

– Россия без Чурова, – скандировала толпа.

– И без чурок, – добавил ещё один паренёк.

Жанна недовольно на него оглянулась, но он с улыбкой подмигнул ей.

И когда тысячи людей хором кричали: "Свободу политзаключённым" и "Мы придём ещё!", ей казалось, что она присутствует на шабаше умалишённых.

– Парфёнов против зомбиящика – это даже круче, чем пчёлы против мёда, – бубнил рядом кто-то. – Нет чтобы выйти и покаяться, так нет – он страдалец, и журналисты все в стране сплошные страдальцы, а виноваты во всем, конечно, именно мы. В здании кинотеатра "Ударник" работал ресторан "Рис и рыба", и через сплошные окна второго этажа было видно, как посетители, беседуя, сидят в тепле, поглядывая вниз, на бурлящую площадь, уже без первоначального любопытства.

Митинг подошёл к концу, и озябшая, но возбуждённая толпа стала растекаться ручейками по окрестным улицам и переулкам, набиваясь в кафе и рестораны.

Михаил с Жанной выходили в сторону Полянки уже в сумерках. Расстояние между косо поставленным ковшом и задней частью другого экскаватора составляло сантиметров тридцать, и она замешкалась перед этой щелью, беспокоясь за свою шубку. В этот момент взгляд её остановился на солдате срочной службы, стоявшем в оцеплении. Он стоял у ледяного экскаватора, и лицо его было совершенно зелёным. Уши смешно торчали из-под шапки, уже слегка покрытой не успевающим таять снегом. Никогда в жизни не приходилось видеть ей лица такого цвета. Она подумала, что ещё несколько минут, и он попросту замёрзнет насмерть. Машинально она извлекла из сумки шоколадку и протянула её солдату. Тот принял её так же машинально, и в простылых его глазах не отразилось даже благодарности.

Омоновцы стояли вдоль дороги, как противопарковочные столбики, но только для того, чтобы люди не выходили на проезжую часть…

Потом они пили кофе в какой-то сетевой кофейне, набитой такими же недотёпами, как и они сами, и Михаил опять толковал о политике, а она в это время думала, что зря надела новое нижнее бельё, потому что после всего увиденного ни в какой ресторан уже не хотелось, и вообще не хотелось больше почти ничего.

В сознании у неё безостановочно крутились сценки прошедшего дня, столь богатого на события, плыли разноцветные флаги, на мгновения озаряя темноту под смеженными веками, звучали голоса, стройно выкрикивающие лозунги, и опять становилось зябко даже в постели от воспоминания идущего мокрого снега. И почему-то ярче всего стоял у неё в глазах до полусмерти замёрзший солдат с оберчённым лицом. Где-то, думала она, у этого солдата есть мать, где-нибудь в далёком городишке, где доживает собор с колокольней без креста, где покупки в магазине делаются в кредит, а сумма его заносится продавщицей в толстую тетрадь с неопрятной, захватанной обложкой, где у автостанции, на которую, возможно, привезёт отслужившего солдата чадящий автобус, бдит на пакистански раскрашенных «Жигулях» местный таксист… И ей чисто по-женски стало жалко и этого мальчишку-солдата, рождённого в России, и саму себя, рождённую там же, и она испытала такую же растерянность, какую, наверное, испытывал солдат, подавленный глыбой «Ударника», глядя на эти тысячи прошедших мимо него людей, развернувших транспаранты с непонятными для него надписями. Она представила его себе без военной формы, которая так нелепо сидела на нём, и его воображаемое тело показалось ей жалким, худым, – просто дрожащей плотью, как у той дворняги, которая перебежала ей дорогу этим днём, когда она во всеоружии своих прелестей сильной, упругой походкой шагала к ожидавшему её такси. И ей захотелось обняться с этой собакой, с этим бедным солдатиком и плакать, скулить от своей беспомощности и от необходимости жить, слизывая падающие на губы пресные снежинки. «Господи, – взмолилась она, – ну почему наша жизнь так сера, так убога. Зачем всё это? Я же цветок. Я хотела всего лишь цвести. Какое мне дело до всех этих демонстраций, до всех этих лозунгов, до мужиков в шлемах?..»