Антон Уткин - Тридевять земель

– Да, если и раньше администрация противодействовала земским учреждениям, то она себе это позволяла урывками и исподтишка, а теперь она действует открыто и как бы во исполнение служебного долга.

– Но это же война самая настоящая!

– Это не война, а борьба, – возражал Сергей Леонидович, – и притом бескровная. В вашей войне победителей не будет, а в нашей борьбе победим, безусловно, мы. Да, это правда, что на десять наших отношений Министерство отвечает отказом, а то и вовсе ничего не отвечает. Но шаг за шагом мы движемся вперед. Где нет самоуправления, там всегда права человека останутся под угрозой, а человеческое достоинство будет попрано.

– Земская деятельность, во всех своих фазисах и видах, представляла и представляет множество пробелов, множество погрешностей – и это не могло быть иначе по причине крайне несовершенной организации земских учреждений. Вы шаг за шагом, а жизнь бежит саженными скачками. Вы как улитка, а жизнь как пантера.

Сергей Леонидович не соглашался:

– Ограничилось ли земство той тесной областью, в которую хотели заключить преобразовательную работу доктринеры самобытности – областью уезда, уездной реформы? Какая программа – либеральная или нелиберальная – нашла более отголосков в среде земства? Ответ здесь слишком ясен. Какую бы роль ни играли в земствах заезжие либералы, рядом с ними сидят же люди, знающие провинцию и не смотрящие на неё сквозь призму предвзятого мнения. Коллективные заявления таких людей – довольно верный барометр общественной атмосферы, во всяком случае куда более верный, чем единичные застольные речи. Если мысль о мелкой земской единице, управляемой высшим общественным слоем, нашла так мало защитников в губернских собраниях, переполненных представителями именно этого слоя, если всесословная самоуправляющаяся волость сделалась сейчас общей программой большинства земств и либеральной печати, если десять, или ещё более, губернских собраний высказались за такой, а не иной способ обсуждения общегосударственных вопросов, то не есть ли это вернейшее доказательства движения?

Слова его страстной тирады то и дело глохли в небесных раскатах, подвигавшихся все ближе. Гром широко уже гулял по тёмному небу, как татары по рязанщине, как подвыпивший приказчик, ошалевший от вседозволенности, натыкаясь на тучи и производя невыразимый грохот. Тёмно-синяя масса сбитых облаков захватила весь горизонт. Окрестности приняли неприятный, зловещий вид, как перед наступлением чего-то ужасного. Откуда-то пронеслась охапка соломы. Они поспешили к дому. Густая, белая пелена дождя быстро шла с северо-запад ровной полосой. Надвинулась такая туча, что в комнатах сделались сумерки. Ветер уже не дул, а рвал. Под его напором гнулись деревья и дрожали постройки. Несмотря на четыре часа дня темнота окутала землю так, что ничего нельзя было разглядеть в трёх саженях. Крыша дома грохотала, как будто на чердаке работала молотилка.

– Преставленье света, – проговорили они оба почти одновременно, и в то же мгновение резкая, злобная, безжалостная дробь града застучала в крышу, будто гигантский горох всё сыпали и сыпали на железный щит.

Непогода, захватившая юг Рязанщины во время встречи Урляпова и Сергея Леонидовича, наделала в уезде множество почти непоправимых дел. По поводу градобития в начале августа открылось чрезвычайное уездное земское собрание, и Сергей Леонидович в очередной раз отправился в Сапожок.

С обширной площади, покрытой навозными кучами, на которой располагался базар, доносились крики и брань торговок и подвыпивших крестьян. У подъезда собрания цокали копыта откормленных рысаков, шипели резиновыми дутыми шинами колеса пролёток. Гласные заходили в зало хмурые, недовольные, даже встревоженные, потому что и сами их достатки пострадали.

– Урожай, по сведениям волостных правлений, ожидается сам-три, – бросил Кульберг.

– Так то по сведениям волостных правлений, – раздались насмешливые возгласы.

По просьбе управы гласные отправились обозревать поля.

Но от урагана к тому времени не осталось и следа. Солнце, расплавленное в белый свинец, давило на землю невидимым прессом, под которым притихла и съежилась самая жизнь. Не слышно было ни шагов, ни стука колес. Все до городового включительно погрузились в сладкий послеобеденный сон. Немощёные улицы, укрощённые зноем, не издавали ни звука. Под окнами домиков дремали, придавленные зноем, вербы и рябины. В жёлто-голубом мареве плыли далекие пригорки, и ослепительные лучи, наслаждаясь своей властью, будто забавляясь, гроздьями рассыпались по сонным неторопливым водам Мокши.