Антон Уткин - Тридевять земель

Пространство наполнилось особыми деревенскими металлическими звуками: скрипом давно несмазанных петель, грохотом дверных скоб, стуком засовов. Михаил слушал тишину, которую он только что расплескал звяканьем замков, своими шагами, и которая, как потревоженная вода, не спеша, но неуклонно затянулась, сомкнулась над ним. И даже не молодостью, а сразу детством окутало его, и чтобы стряхнуть с себя этот морок и снова начать действовать, потребовалось усилие.

Он взял в сенях цинковое ведро, показавшееся ему почище, и отправился за водой к колодцу. Колодец был не во дворе, а общий, за повалившейся оградой под ветвистым старым тополем, настолько огромным, что верхушку его можно было увидать, только отойдя на некоторое расстояние. Одновременно он заметил две вещи: что с рассохшегося барабана свисал обрывок ржавой цепи без черпального ведра и что из двора напротив медленно идёт к нему соседка Марья Николаевна. Облик её, казалось, не изменился во времени, то ли потому, что давным-давно достигла она уже крайнего предела своей старости и меняться ей было уже некуда, то ли потому, что сократилось само это время.

– Ты ли, Миша? – не то спросила, не то констатировала она спокойным, без выражения, голосом, как будто и не было этих десяти лет, что он не появлялся здесь. – Осыпался колодец, – сообщила она и начала перечислять судьбы соседей. – Женька теперь в Сараях живёт. Машку удар хватил, родня в Максы забрала. Кому он нужён стал? У меня воду бери. Энтот год сделал мне племянник насос, теперь от кнопки вода идёт. Приходи, Миша, приходи.

Они перешли улицу, и Марья важно стала около столбика с кнопкой. Михаил ополоснул ведро.

– Поминаю я бабку твою, – вздохнула Марья покривившимся впалым ртом. – Приятели мы были, ох, и приятели же, – покачала она головой, покрытой под подбородок белым хлопчатобумажным платком с голубым узором. – И ты моих поминай, не забывай, – добавила она. Раньше, он помнил, такие слова сопровождались слезами, но теперь лицо её осталось невозмутимо, лишь в помутневших глазах, обведённых красной каймой, перекатилось что-то застарелое, привычное.

Есть в средней России такие места, о которых совершенно нечего сказать на первый взгляд, и неприглядность эта рождает тоску. Но и присмотришься, а опять будет всё то же самое: бескрайняя чуть холмистая равнина, кое-где перечёркнутая лесозащитными посадками. Зимой здесь студёно, летом знойно и ветрено; этот бесконечный ветер беспокоит душу и не даёт собраться с мыслями; небо плющит плоские поля, кое-где возвышаются над ними взъерошенные ветром ракиты, – скучная какая-то, голая земля. Нет на ней ни весёлых косогоров, покрытых берёзовым ситцем, ни тихой хвойной грусти, ни ленивого изгиба большой реки, только, пожалуй, травы в пору своего цветения так дурманят почву, что, кажется, начинает она дышать тяжело, блаженно, и, может быть, эта-то душистая земля, отливающая синевой, как грачиное оперение, и является здесь главной достопримечательностью.

Казалось бы, за что любить такую землю, но предание говорит, что мордва и степняки любили её, полюбили и те, кто пришёл им на смену.

На следующий день Михаил поднялся в восемь, умылся, пил кофе на террасе, отмахиваясь от комаров, потом поехал в Сараи в присутственные места, начинавшие свою деятельность с девяти утра.

Посёлок городского типа с вопиющим татарским названием Сараи, казалось, не являлся центром района, а как будто только исполнял его обязанности. Большое село, появившееся в этой лесостепи, носившей имя Рязанской "украйны", всего-то около 1640 года, не могло похвастаться какой-то исключительной, наполненной событиями историей, и даже беглый осмотр подтверждал это. Глазу было не найти ни одного здания старой уездной архитектуры, которые и сообщают обычно маленьким русским городкам и их особенный облик, и в то же время неповторимый характер. Даже краеведческого музея не было здесь, и это место, долгое время служившее ареной для столкновений татар и буйных рязанских казаков, как бы дремало в беспамятстве, и ещё в начале восемнадцатого века помещичье землевладение было здесь в редкость.

Перед дверью в кадастровый отдел стояло три разномастных стула, и все они уже были заняты ожидающими своей очереди пожилыми женщинами. Михаил занял очередь и стал ждать, невольно прислушиваясь к их разговорам, состоявшим из сетований на самодурство предержащих властей и тонкостей огородничества.