Одри Ниффенеггер - Жена путешественника во времени

– Почему?

– Потому что я устал и не хочу сегодня ссориться. Я тоже не хочу ссориться. Мне нравится лежать на полу. Холодно, но очень твердо.

– Ты решился на стерилизацию.

Генри молчит. Молчит так долго, что я хочу приложить к его губам зеркальце, чтобы проверить, дышит ли он. Наконец говорит:

– Как ты узнала?

– Я не знала точно. Я боялась, что так может случиться. И видела записку, где было указано время приема врача на сегодняшнее утро.

– Я же сжег этот листок.

– Я увидела отпечаток на следующем листке.

– Отлично, Шерлок, – стонет Генри. – Ты меня поймала.

Мы продолжаем тихо лежать в темноте.

– Продолжай.

– Что?

– Делай стерилизацию. Если должен.

Генри переворачивается снова и смотрит на меня. Единственное, что я вижу на фоне потолка, это тень от его головы.

– Ты не кричишь на меня.

– Нет. Я тоже так больше не могу. Я сдаюсь. Ты победил, и мы не будем больше пытаться завести ребенка.

– Я бы не назвал это победой. Это просто… необходимость.

– Все равно.

Генри слезает с кровати и садится на пол рядом со мной.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

Он целует меня. Я вспоминаю унылый ноябрьский день 1986 года, из которого только что пришел Генри, ветер, тепло его тела во фруктовом саду.

Вскоре, впервые за несколько месяцев, мы занимаемся любовью, не думая о последствиях. Генри заразился от меня простудой, которой я переболела шестнадцать лет назад. Через четыре недели Генри сделает стерилизацию, и я обнаружу, что в шестой раз беременна.

КЛЭР: Мне снится, что я иду вниз по лестнице в подвал дома Эбширов. На левой стене все еще виден длинный след от сажи с того времени, когда ворона попала в печную трубу; ступени пыльные, и на руке остается след, когда опираюсь на перила; я спускаюсь и попадаю в комнату, которая всегда пугала меня, когда я была ребенком. В этой комнате стоят глубокие полки с длинными рядами банок: консервированные томаты и огурцы, кукуруза и свекла. Они выглядят как забальзамированные. В одной из банок лежит зародыш утенка. Я осторожно открываю крышку и вытряхиваю утенка и жидкость себе на руку. Он делает вдох и выплевывает жидкость. «Зачем ты меня здесь бросила? – спрашивает он.– Я тебя ждал».

Мне снится, что мы с мамой идем по тихой улице жилых домов в Саут-Хейвене. Я несу ребенка. Пока мы идем, ребенок становится все тяжелее и тяжелее, и вот я уже почти не могу держать его. Я поворачиваюсь к маме и говорю, что не могу больше нести ребенка; она с легкостью подхватывает его, и мы продолжаем идти. Подходим к дому и идем по маленькой аллее на задний дворик. Во дворе стоят два экрана и проектор со слайдами. Люди сидят на уличных стульях, глядя на экран. На каждом экране по половинке дерева. Одна половинка – летом, а другая зимой. Это одно и то же дерево в разные времена года. Ребенок смеется и кричит от восторга.

Мне снится, что я стою на платформе Седжвик, жду электричку «Браун-Лайн». У меня две сумки с продуктами, в которых, как я обнаружила, лежат коробки с хлопушками и очень маленькие мертворожденные дети с рыжими волосами, завернутые в упаковочную бумагу.

Мне снится, что я дома, в моей старой спальне. Поздняя ночь, комната тускло освещена светом аквариума. Я внезапно понимаю, с ужасом, что в аквариуме какое-то маленькое животное, плавающее кругами; я торопливо снимаю крышку и подцепляю животное, которое оказывается песчаной крысой с жабрами. «Прости, – говорю я. – Я про тебя забыла». А крыса лишь с упреком смотрит на меня.

Мне снится, что я иду наверх по лестнице Медоуларк-Хауза. Всю мебель вынесли, комнаты пустые, пыль летает в лучах солнца, создавая золотистые лужицы на полированных дубовых полах. Я иду по длинному коридору, заглядывая в спальни, и подхожу к своей комнате, в которой стоит одинокая колыбель. Ни звука. Я боюсь заглянуть внутрь. В комнате мамы по полу расстелены белые простыни. У моих ног – крошечное пятнышко крови, которое касается края простыни и расплывается у меня на глазах, пока не заливает все пространство.

КЛЭР: Я живу под водой. Все кажется медленным и далеким. Я знаю, что где-то там, наверху, есть мир, залитый солнцем, быстрый мир, где время бежит, как сухой песок в песочных часах, но здесь, где я, воздух, звук, время и чувства густые и плотные. Я живу в водолазном колоколе с ребенком, и тут только мы двое, пытаемся выжить в чужой атмосфере, но я чувствую себя такой одинокой. «Эй? Где ты?» Ответа нет. «Он умер», – говорю я Амит. «Нет, – отвечает она, нервно улыбаясь, – Клэр, нет, видишь, у него сердце бьется». Я не могу объяснить этого. Генри носится вокруг, пытается накормить меня, сделать массаж, развеселить, пока я на него не прикрикиваю. Я иду через двор в свою мастерскую. Она как музей, мавзолей, тут так тихо, ничто не живет и не дышит, здесь нет мыслей, только вещи, вещи, которые осуждающе смотрят на меня. «Прости»,– говорю я своему голому, пустому столу, сухим бакам и лекалам, наполовину законченным скульптурам. «Мертворожденный», – думаю я, глядя на синие ирисы на обмотанной бумагой арматуре, которая в июне казалась такой радостной. Руки у меня чистые, мягкие, розовые. Я их ненавижу. Я ненавижу эту пустоту. Я ненавижу этого ребенка. Нет. Нет, не ненавижу. Я просто не могу его найти.