Одри Ниффенеггер: Перемотка

Стоя на верхней палубе, у носового ограждения, Елена наблюдала, как корабль под странным углом пытается пройти низкий каменный мост. Рядом с ней молча стояли еще несколько человек, а палубой ниже команда работала над проводкой корабля. На корме оркестр играл Эллингтона; должно быть, там танцевали пары — аккуратно, сосредоточенно. Большинство пассажиров спали в каютах внизу.

Когда Елена уходила из своей каюты, ее отец, Льюис, тоже спал — без зубных протезов щеки и губы ввалились, через приоткрытый рот вырывался негромкий храп. Это зрелище ее пугало.

— Лишь бы он утром проснулся, — молилась она каждый вечер, хотя была не особо верующей. — Пока что не забирай его у меня.

«Персефона» — не самое крупное круизное судно. На борту — триста пассажиров и сто пятьдесят человек команды. Елена прежде не бывала в морском круизе и мысленно приготовилась к игре в лото, морской болезни и навязчивым попутчикам, хотя отец убеждал ее, что это «совсем не такой» круиз.

— Он тихий, в основном — экскурсии по церквам и лекции о Матиссе. Ты же никогда не была в Риме или Барселоне, тебе понравится. Средиземноморье в июне очень спокойное. Не волнуйся ты так, маленькая.

Она кивнула и улыбнулась. Конечно, ей понравится — он же хотел, чтобы ей понравилось.

Корабль шел задним ходом, а потом стал поворачивать, удаляясь от порта и моста. Они шли по каналу; два дня стояли в Севилье. Елена сходила на экскурсию в монастырь, очень грустный монастырь, относящийся к нищенствующему ордену клариссинок. Все монахини в нем были родом из Африки, и до последнего времени в монастырь не открывали посторонним, но потом нищенствующие клариссинки стали слишком уж нищенствующими и теперь продавали выпечку и пускали туристов за несколько евро с носа. Елене было их жалко. Она думала о Сикстинской капелле и соборе Святого Петра, на которые пришлась ее самая первая экскурсия.

— Мне казалось, что они могут как-то перераспределять богатство? — сказала она отцу, вернувшись на корабль.

— Не думаю, что монахини находятся достаточно высоко в пищевой цепочке, — ответил он.

На монастырских печных трубах свили гнезда аисты. Увидев их, Елена чуть не расплакалась.

Канал был достаточно узким, и «Персефоне» пришлось двигаться обратным ходом, кормой вперед. Севилья казалась спокойной и желтой от света электрических фонарей по берегам канала. Корабль двигался медленно. Дома на берегах редели. Елена пыталась вспомнить, куда они направляются теперь… Лиссабон. Потом домой. Перелет до Лондона и оттуда — к себе, в Чикаго.

Льюис выглядел усталым еще до того, как путешествие началось. В аэропорту он пробормотал:

— Елена, погоди, — и оперся на трость в середине очереди на досмотр.

Она поняла, что ему следовало бы передвигаться в инвалидном кресле, и с болью в сердце вспомнила, как он всегда наотрез отказывался садиться в коляску. Собравшись с духом, она все равно спросила, и, к ее изумлению, отец кивнул — он тяжело дышал, не открывая глаз. Служитель аэропорта прикатил кресло, и Льюис утонул в нем, скрестив руки на груди. Трость торчала над ним, как посох пастыря. Елена путешествовала мало, Льюис разъезжал постоянно; для него такие ситуации стали привычными, Елена же нервничала, глядя, как проводник катит кресло к выходу на посадку. Она видела, как отец сидит свесив голову, и призналась себе, наконец, что он страшно стар.

— Когда это случилось? Всегда был в порядке и вот…

Ее мать скончалась в феврале. На корабле Елена заняла ее место. Она спала на узкой койке, где должна была спать мать, ела безвкусную еду, изначально предназначавшуюся для матери. Льюис с достоинством принял отсутствие Норы; он говорил: «Твоей матери бы понравилось» или «Твоя мать всегда делала так», — но никогда не давал Елене почувствовать, что предпочел бы ей компанию жены. В детстве Елена как-то украла материнскую помаду и спустилась на завтрак с алыми губами. Родители только переглянулись с улыбкой и сделали вид, что не заметили отпечатков губ на стакане дочери. Так же и тут. Елене — сорок пять лет, и она много младше любого пассажира судна.

Другие пассажиры ходили по палубе парами. Все они были седыми и сгорбленными, но поразительно дополняли друг друга: все мужья наклонялись к женам, когда те шептали им что-то на ухо, все тщательно наряжались к обеду, держались за ограждение, сжимая в другой руке бокал вина или коктейль. Елена подумала об Эване: «Через сорок лет мы с ним выглядели бы так же?» Когда она познакомилась с Эваном, ей было двадцать восемь, а ему тридцать шесть. Ей долго казалось, что он вот-вот сделает ей предложение, и она терпеливо ждала. А через четырнадцать лет, когда он бросил ее и женился на девушке вдвое ее моложе, Елена поняла, как была наивна и доверчива и какой сволочью был он; но что уж теперь, она впала в тихую, непреходящую ярость.