Владимир Леонов - Гоголь – загадочный алмаз России

Гоголевский «Ревизор», его «Мертвые души» всколыхнули Россию. Они заставили многих по – новому взглянуть на себя. «Н егодовали в Москве, в Петербурге и в глуши, – писал российский критик Игорь Золотусский. – Негодовали и читали, расхватывали поэму, ссорились из – за нее и мирились. Пожалуй, не было со времени триумфа знаменитых пушкинских ранних поэм такого успеха». Раскололась Россия. Гоголь заставил ее задуматься о своем настоящем и будущем.

Но, наверное, в еще большей мере всколыхнул он украинский национальный дух. Начав вроде бы с невинных, веселых комедий, показывающих «на род, отделенный каким – нибудь столетием от собственного младенчества» , Гоголь уже в этих ранних, так называемых малороссийских, повестях затронул чувствительную и самую больную и слабую струну украинской души. Может быть, для всего мира главным в этих повестях была веселость и оригинальность, самобытность и неповторимость, невиданная и неслыханная для многих ранее наций. Но не в этом основной смысл видел Гоголь. И, тем более, не веселье главным мог увидеть в этих повестях сам украинский народ.

Тысячи лет передаются из поколения в поколение сказания и предания о славных страницах своего прошлого. Украина же всего лишь каких – нибудь полстолетия пребывала в состоянии крепостного рабства. Еще живы были не только воспоминания о славной казацкой вольнице, но и предания о могучей и сильной Руси, покорявшей многие народы и территории. И теперь эта Русь вместе со своей столицей – древним Киевом, была периферией огромного государства, теперь она Малороссия, а ее культура, ее язык вызывали, в лучшем случае, лишь умиление. И вдруг она ожила, предстала перед взором умудренной, иногда снобистской публики во всей самобытной красе, со всеми своими особенностями, культурными и языковыми отличиями.

Да и сам украинский народ, открыто названный Гоголем Русью, пораженный «Вечерами», а потом еще более «Миргородом», не мог не остановиться и не посмотреть на самого себя – кто он есть, куда идет, какое будущее у него впереди?

«Говорено, что все мы выросли из гоголевской «Шинели », – писал Виктор Астафьев. – А «Старосветские помещики»? А «Тарас Бульба»? А «Вечера на хуторе близ Диканьки»? … Из них разве никто и ничего не выросло? Да нет такого истинно русского – да и русского ли только? – такого таланта, кои не испытали бы на себе благотворного влияния гоголевской мысли, не омывались бы волшебной, животворящей музыкой его слова, не поражались бы непостижимой фантазией. Эта вкрадчивая, непринужденная красота Гоголя всякому глазу и сердцу вроде бы доступные, живая жизнь, как бы и не рукой и сердцем кудесника изваянные, мимоходом зачерпнутые из бездонного кладезя мудрости и мимоходом же, непринужденно отданные читателю…

Ирония и смех его повсюду горьки, однако не надменны. Смеясь, Гоголь страдает. Обличая порок, он прежде всего в себе его обличает, в чем и признавался не раз, страдал и плакал, мечтая приблизиться к «идеалу». И дано ему было не только приблизиться к великим художественным открытиям, но и мучительно постигать истину бытия, величие и расхристанность человеческой морали…

Может быть, Гоголь весь в будущем? И если это будущее возможно, … оно прочтет Гоголя. Мы же прочесть его при нашей суетности всеобщей, поверхностной грамотности не смогли, мы пользовались подсказками учителей, а они действовали по подсказкам того же хотя бы Белинского и его последователей, путающих просветительство с уголовным кодексом. Добро уже и то, что пусть и в преклонном возрасте пришли к широкому, хотя не очень еще глубокому постижению гоголевского слова. Однако, того закона и того завета, по которым это слово сотворялось, – не постигли»

Величие Гоголя как раз и состояло в том, что он, его творчество произросло все целиком из народа. Того народа, среди которого он вырос, «под небом которого под музыку звонких колоколов венчались мать и батька письменника», где он, «веселый и быстроногий хлопчик» грелся со своими ровесниками на полтавских, щедро напоенных солнцем лугах, играл, показывал язык сельским молодицам, беззаботно смеялся, чувствовал горячий народный язык, еще не знавший тогда, сколько страданий и тягот ляжет на его слабые плечи, какие муки будут терзать и мучить его тонкую, нервную душу

Он не исказил ни общество, ни человека. Он, как пахарь, поднимал верхний пласт земли, чтобы не затормозить логическое развитие жизни. Чтобы анархия, разброд в природе и в душе человеческой, и без того метущейся, – эти плевела и сорняки – не дали обильный урожай в виде забвения отеческих корней.