Владимир Леонов - На ступеньках не сидят, по ступенькам ходят. Том III. Державин. Лермонтов. Фет. Тютчев. Крылов

Уезжая на Кавказ в 1840 г., Лермонтов на прощальном вечере у Карамзиных говорил В. А. Соллогубу: «Убьют меня, Владимир».

В письме к Александру Дюма Е. П. Ростопчина, которая одной из последних простилась с поэтом в 1841 г., когда он уезжал на Кавказ, писала: «Во время всего ужина и на прощанье Лермонтов только и говорил об ожидавшей его скорой смерти».

Ю. Ф. Самарин вспоминал о встрече с Лермонтовым в 1841 г. в Москве: «Он говорил мне о своей будущности, о своих литературных проектах, и среди всего этого он проронил о своей скорой кончине несколько слов, которые я принял за обычную шутку с его стороны».

В Пятигорске в 1841 г., еще до ссоры с Мартыновым, Лермонтов, встретившись ночью на бульваре с одним из старых своих друзей (с П. А. Гвоздевым, товарищем по юнкерской школе), говорил ему: «Чувствую – мне очень мало осталось жить».

Мыслью о близкой смерти проникнуты многие лермонтовские стихотворения последнего периода.

Лермонтову было ясно, что ему грозит смертельная опасность. Военная служба оказывалась ловушкой. Поэтому он всеми силами стремился получить отставку. Понятно, почему Николай I так настойчиво не хотел ее давать. Но даже Николай мог оказаться вынужденным освободить Лермонтова от военной службы, во всяком случае строевой.

Лермонтов мог получить рану, которая вообще могла сделать для него службу невозможной. Лермонтов, сообщая о предстоящем отъезде в экспедицию, пишет: «Пожелайте мне счастья и легкой раны – это лучшее из того, что мне можно пожелать»

Равнодушное поколение

Лермонтов видел в своих современниках равнодушное поколение. Недаром признавал от с такой тоской:

И носил в себе, точнее, вынашивал, высокую зрелость времени. Вот его поразительной силы бунтующего гнева строки:

«Голубые мундиры» жандармов и послушный им народ – вот что видел Лермонтов в глухие годы, последовавшие после разгрома декабристов.

«Страна рабов», – скажет он и в этом увидит «дух всеобщего» – объективный ход колесницы времени. Но такую объективную реальность Лермонтов не принимал – и тогда оставался лишь путь одинокого дерзания, путь гордого неприятия мира; путь как антитеза Пушкина (наслаждению жизнью) – путь Прометея.

Лермонтов – это образ одинокого титана, прельщенного бунтом – Демон, восставший против «Вечного». Уже в юношеском стихе «Молитва» Лермонтов признавался:

Лермонтовское неприятие действительности, лермонтовский бунт – это тема Прометея. Прометей – поэтический образ героического добра, созидающей страсти, неукротимой любви.

Прометей – символ гордого и одинокого протеста. Он не унижается до смешного. Его удел – высокая и гордая трагедия. Таким он вошел в поэзию мира. Но ему противостоит образ другого титана – ратоборца добра Геркулеса (читайте – Пушкина). Геркулес – велик и игрив, лукав и озорник. Все в нем работает на славу, на публичность, на восторг. Он и конюшни Авгиевы вычистит, и смел будет по ночам перед пятьюдесятью дочерьми Теспиоса. Он весь – в окружении, одиночество – его антиномичность.

Прометей – гордый, но одинокий протест. Стихия неограниченного субьективного дерзания. Он не унижается до смешного (не озорник и ум у него не «лукавый»). Никакой борьбы против уродливых гидр (это удел плебеев), он не работяга (пусть конюшни чистит прозаический герой). Он – трагедия самопожертвования во имя высокой цели («искры Гефестова огня»)

Трагедия самопожертвования во имя высокой цели. Таким и остался в памяти благодарных потомков Лермонтов и его Демон. Могучий Дух, растерявший свои упования, томящийся в пустынной жажде великого дела:

Прометей классический – не обозленное божество постыдно равнодушного поколения. Он пал жертвой любви к людям, во имя этой любви он восстал против Зевса. А что декларирует лермонтовский Демон?