Сергей Соловьев - Аморт

Она, не открывая глаз, улыбается, повторяя только что прочитанное мне: Удерживающий ее в памяти не пятнается грехом, даже уничтожив эти три мира, даже вкушая пищу, полученную от кого попало, - и слизывает дольку с моей руки.

- А знаешь, что начертано на их гербе? - говорит она, задумчиво выходя из воды, отжимая подол сари, уже совсем обесцвеченного, похожего на расплывшуюся контурную карту. - Угадай.

- Йогин, - говорю.

- Тепло. Из упанишад.

- Ом.

- Еще теплей. Побеждает лишь истина. А в менее прямолинейном переводе: видящий владеет сутью вещей.

Посреди этой мягкой закатной промасленной и, вместе с тем, какой-то настороженной тишины, нас окружавшей, эти краткие реплики были как слюдяные песчаные змейки, бесшумно скользящие за ветерком.

Черты лица Ксении как-то на глазах заострились. И отдалились. И, в отдалении этом, приблизились. Видимо, что-то подобное происходило в ее глазах и с моим лицом.

Были еще две встречи с Амиром. Одна - в его доме, другая - у его "кармических", как он говорил, друзей. Эта семья и строила тот многоглавый комплекс, который всё подтягивался ввысь над городом, и где Амиру под его школу была отведена верхняя небесная площадь с круговым застекленным обзором.

Царственный дом их, вросший в квартал бедняков и отмежеванный от него белокаменным забором, находился неподалеку от стройки.

В день, когда мы были приглашены на ужин, в предгрозовом затишье было слышно, как шевелятся, приподнимаясь, волосы воды, как трясутся поджилки листвы, как мутится придушенный воздух, как, мигая, темнеет желто-красный с чаинками свет.

Мы сидели в саду, за чаем: Амир, Ксения, я и хозяин дома, человек с грузным телом, хваткими женскими руками и не запомнившимся лысым лицом.

Подавала дочь хозяина, стройная, в огненном сари, из-под которого - только лоб и глаза: безупречно черные на безупречно белом, под спокойным размахом бровей.

Две собаки, лежащие на траве, поначалу принятые за бычков. Мать хозяина, сидящая в кресле в глубине сада под деревом.

Первым же шквальным ветром, еще до грозы, опрокинуло стол и поволокло по траве. Амир, в рвущемся белом облаке, сжимая в ладонях свой посох, воткнутый в землю, продолжал наворачивать речь, игнорируя происходящее. Псов носило по саду. Мать расшатывало и, вместе с креслом, приподнимало. Дочь горела в дверном проеме. Нас с Ксенией потряхивало на стульях. Неподвижен был только Амир с неизменной осанкой и оплывший на стуле хозяин, продолжавшие разговор, как ни в чем не бывало.

А по утрам мы садились в изголовье кровати у распахнутого окна и могли часами смотреть на маленьких ушастых человечков, игравших в "короля" на железной бочке, наполненной теплой солнечною водой. Могли. Но вряд ли смотрели. А если и смотрели, то как в перевернутый бинокль. Уже перевернутый. С хорошей резкостью, но уводящий видимость к горизонту. Видимость. И, спускаясь к реке, обернувшись, видели - себя, нас, еще струившихся за окном.

Через два дня они - те, за окном, еще заедут проститься с Йогином по пути на поезд. Ранним утром они сойдут с рюкзаками у того же моста, и он оставит ее под надвинутым на лоб козырьком одинокой автобусной будки, стоящей, как и многое здесь, непонятно для кого и зачем, спиной к дороге и глядящей вниз - по выжженному откосу мусорной свалки - на запекшийся, как губа, берег.

И пока он идет на тот берег реки, в город, купить ожерельную вязку бананов для Йогина, она, эта будка, заговаривается на ветру, как отрытая в сухомятном раю раковина.

С прозрачной скобочкой, - добавляет он мысленно, не оглядываясь, - скобочкой затворницы, сидящей в ее глубине.

Oblivion, красивое слово. Забвение. Глуховатые горы, заросшие ушками ракушек. Меленький перламутровый дребезг. Меленький, как и снег над ним.

Мы поднимались в горы. К югу от Мюнхена, неподалеку от Австрии. Ранние новогодние горы. Мертвые горнолыжные Альпы. Деревья стояли в оцепенении снежной пыли. Ладонь ее грела мою - в моем кармане. Уже видны были вдали под нами ледяные вершины, плывущие из горизонта, как ку-клукс-кланы.

Говорили о Крыме, о фильме, который собирались там снять на авось. Я придумывал сцены "со сдвигом", чтоб позабавить ее и чуть подтеплить этот возвышенный ужас вокруг. Сценки-мистификации, вживленные без комментариев в ткань документального фильма о Крыме. Кто его знает, может, такая там жизнь. Например, Сиваш.

Как, переспрашивает, see wash?

Да, говорю, почти что. Это "гнилое море", мелкое, сероводородно-соляное озеро, в котором Крым сидит ягодицами, как в лечебной грязи, а лицо полощет в прозрачном зеркале черного, амальгамного. А на пустынных берегах его ягодиц - редкие полустертые родимчики деревень.