Сергей Бабаян - Свадьба

– Все хорошо, – мягко сказал Славик. – А ты… вы – приедете на дачу?

– Да… нет, – растерялся Тузов. – Я в приемной комиссии, от деканата послали…

Я смотрел на его бледное лицо, слабые волосы, неустойчивый взгляд, смазанный подбородок… раздражение мое улеглось, но мне захотелось, чтобы Тузов поскорее ушел. Что-либо исправить было уже нельзя. Поздно. Почему-то – глядя на Тузова и его стоявшую к нам спиной, по-рысьи изогнувшуюся в проеме балконной двери жену, в окружении хулиганских (иначе не скажешь) безмысленных лиц подруг и самодовольного, пышущего здоровьем свидетеля, – почему-то я даже подумать не мог о возможности банальнейшего развода… Вдруг – случайно взглянувши вниз – я увидел его родителей. Они медленно, как будто устало протискивались сквозь шумно роящуюся толпу (никто даже не повернул головы; только всё видящие, всё понимающие, всё прошедшие в жизни старухи как одна встрепенулись, коротко шушукнувшись между собой, – и застыли на лавке белоголовыми столбиками, флюгерно глядя им вслед). Родители Тузова вышли из толпы на дорогу; мать остановилась, оглянулась (отец не оглядывался – просто остановился и стоял к нам спиной): лицо ее было старым, помада и пудра стерлись, перед уходом она не подкрасилась, – не найдя никого внизу, взглянула наверх… Я толкнул Тузова локтем.

– Леша, твои родители…

Тузов дрогнул – и бросился к парапету… Мать слабо замахала ему рукой, лицо ее не скрываясь кривилось; отец повернулся – вполоборота – и коротко поднял руку. Тузов мелко и часто помахал им в ответ – сделал движение к двери, натолкнулся глазами на спину жены, остановился… Отец твердо взял мать под локоть и повел ее – повлек за собой – к стоявшим у обочины маренговым «Жигулям». Стоя за открытою дверцей, мать опять помахала рукой; отец, сидевший уже за рулем, что-то сказал ей – повернул энергично голову, – мать приложила пальцы к губам, неловко села в машину, бессильно – не закрыв – лязгнула дверцей (отец перегнулся через нее – хлопнул так, что в домах застонало эхо), и вдруг – как будто боль взорвалась у нее внутри – быстро сгорбилась и закрыла лицо руками. Отец с ревом завел мотор – толпа оглянулась – и сильно дал задний ход…

Тузов повернулся, жуя губами.

– Черт, – нервно сказал он, шаря себя по карманам. – Костя, у тебя нет закурить?

Я дал ему «Яву». На балкон выскочила невеста.

– Чего это твои предки так рано отчалили? Скучно, что ли?

, Она была очень веселая и говорила безо всякой враждебности или насмешки. Наверное, ей было все равно.

– Да нет, – смешался Тузов; я зажег ему спичку, выручая его, – и Тузов спрятал глаза, прикуривая. – Отцу завтра утром на работу…

– Это в субботу-то?

– Ну да, в субботуf – оправдываясь закивал головою Тузов. – У него… важное совещание. Надо приготовить материалы.

– Начальник, – басом сказала невеста – и крикнула в комнату: – Саня! Принеси мои сигареты.

Свидетель отошел к столу и принес «Аполлон-Союз». Это были очень дорогие сигареты – шестьдесят копеек за пачку. Я курил «Яву» за тридцать, краснолицые – «Дымок» за шестнадцать и папиросы «Беломор» – двадцать две. Заработная плата невесты едва ли превышала сотню рублей; отец Тузова, получавший пятьсот пятьдесят, курил (я видел) сорокакопеечные «Столичные»…

Невеста прикурила от предложенной свидетелем спички (я не стал его опережать) и выпустила дым по-мужски, одновременно через рот и двумя змей-горынычевыми струйками через нос – отчего ноздри ее раздулись и лицо приняло хищное (я бы сказал – демоническое) выражение. Я не случайно употребил это слово – демоническое, хотя оно может показаться и неуместным в описании ее приземленного (по ранее сложившемуся впечатлению) облика. Сейчас, в неторопливую минуту, когда она стояла прямо напротив меня, я наконец-то сумел как следует ее рассмотреть. Росту она была выше среднего – то есть лишь чуть ниже Тузова; она была худощава – пожалуй, просто худа, – но с хорошо развитою грудью; руки ее были тонки, даже костлявы, с очень длинными, тонкими и чуть кривоватыми (но их это не портило) пальцами; ног ее я не видел – она была в длинном платье; лицо… Так вот: на расстоянии вытянутой руки от нее я понял, что она весьма недурна собой. Другое дело, что ее и без того не маленький, но неплохого рисунка рот был еще и увеличен и искажен далеко шагнувшей за очертания губ ядовитой – цвета полос на носу электрички – помадой; другое дело, что голубые, с золотистыми блестками тени для век лежали кругами диаметром с чайный стакан – и сами глаза ее были обмахрены накладными ресницами так, что блеск их бархатистых ореховых радужек в отдалении просто терялся; другое дело, что густые, с лиловым оттенком румяна ее поднимались до глаз и без перехода, кричаще граничили с пятнами голубых искристых теней; другое дело, что лицо ее – и ярко накрашенный рот, и набрякшие тушью ресницы, и нарумяненные щеки, и единственно чистый лоб – находилось в почти постоянном нервическом, бурном, вульгарном движении – и что выражение этого лица было самоуверенным, дерзким, порою насмешливым, грубым, наконец, просто неумным – ни искры проявления того, что традиционно почитается женскими добродетелями… Но все это было другое дело; на деле же было то, что лицо это было даже красиво – и что даже сквозь чудовищный грим (способный, казалось, похоронить под собой любое физиономическое проявленье натуры) от этого лица – черт побери, даже волнующе – веяло бездумной, бесстыдной, животной чувственностью… Я, кажется, понял, что погубило Тузова.