Кэндзабуро Оэ - Опоздавшая молодежь

— Но ты ведь бедный? — сказал брат, продолжая скрываться в темноте. — Разве бедные пьют дорогое снотворное?

— Бедный, конечно. Я бедный студент. Но бедность студентов-горожан по своей сущности не имеет ничего общего с бедностью студентов-провинциалов. Студенты — столичные жители могут с гордостью выставлять напоказ свою бедность, а студенты-провинциалы до смерти ее стыдятся. Наша бедность — это чуть ли не дурная наклонность, которой нужно стыдится. И, чтобы скрыть ее, мы роскошествуем, даже если на завтра не остается денег, чтобы купить еды. Я стоически отношусь к своей бедности. Я веду монашескую жизнь. И единственная моя отрада, единственное уязвимое место в прочных доспехах стоика — снотворное.

— Я не пью снотворного. Мне не нужен сон, если он не идет ко мне, — сказал брат, появляясь из темноты.

Избегая его сверкающих глаз, я выпил снотворное. Холодная вода обожгла горло, холодом пролилась в желудок. На языке осталась горечь. Мне было стыдно.

— Снотворное снимает страх и страдание от бессонницы. Такое удивительное блаженство, как от легкого опьянения, — оправдывался я. — Правда, это не детский, беззаботный сон. Вот в чем дело. Зато тебе начинает казаться, что ты спасен. И совсем не нужно упрекать себя в трусости, ведь наутро ты страдаешь от горького привкуса во рту, от боли в желудке, отчаянной головной боли. И ведь все проблемы остаются после пробуждения. Тебе этот разговор неприятен?

— Честно говоря, не знаю, насколько он мне неприятен. Снотворным можно убить себя, — сказал брат. И я был поражен, впервые в жизни уловив в его голосе издевку.

— Если человек решил покончить с собой, — начал я, подумав, что наш разговор напоминает старинную детскую сказку о глупом старшем брате и умном младшем, — значит, он окончательно отказывается от решения проблем, не возлагая никаких надежд на завтрашнее пробуждение. Мне было бы невероятно стыдно поступить так.

Какое-то время мы молча стояли с братом в сенях у пахшего затхлым темного колодца, погруженные во тьму ночи и загадочные звуки, доносящиеся из лесу и от реки. Мне почудилось, что снова вернулась одна из тех страшных ночей, которые я пережил после поражения Японии. Вечер. Мы идем с братом, чтобы погрузить в темную реку наши головы, разгоряченные страхом перед оккупантами…

С того короткого периода началось самое насыщенное в моей жизни время. В детстве мне случалось плакать, что я такой маленький и не попаду на войну. Но это было чем-то противоположным насыщенности. Летом сорок пятого года, с того момента, как в нашу жаркую долину из плохонького радиоприемника просочился голос императора, впервые началась для меня насыщенная жизнь, и все прошлое стало каким-то неясным, расплывчатым и утонуло на дне темного холодного омута. И магнитное поле моей жизни с того момента наполнилось силой противодействия прошлому. Старое обернулось раем. Детство, кипевшее в прекрасной, могучей, блистательной войне… Рай, сохраненный в неприкосновенности…

Те несколько недель брат был частицей меня. Был маленьким зверьком, которого я воспитывал. Я даже думал, что, не будь меня, он зачах бы и погиб, как одинокая травинка. Но теперь он не только держался со мной независимо, но и позволял себе быть высокомерным, втыкать в меня иглы холодной иронии. Воцарившееся между нами молчание выкипело до дна, оставив корку накипи.

— Ты помнишь о тех, из Такадзё? — спросил он, ломая корку.

— Конечно.

— Через день после того, как в деревню вошли американские войска, Такадзё опустел. Не знаю, что произошло, и тогда не знал. Убили всех до одного? В отместку за то, что один из них ранил американского солдата? А может быть, их угнали на какие-нибудь принудительные работы, увидев преступление в том, что они возмутились? Не знаю, что произошло, они долго не показывались в деревне.

— Как долго?

— Весной прошлого года человек двадцать вернулись. Оказывается, в страхе перед оккупационными войсками они бежали на Хоккайдо и жили там, как цыгане. Эти сумасшедшие не знали о мирном договоре с Америкой. История комическая и трагическая одновременно. Весной прошлого года они вернулись, как ушли, тоже без всякой причины. Может быть, добежав до Хоккайдо, они поняли, что дальше бежать некуда. Поэтому и вернулись.

— И живут теперь в своем поселке? — спросил я, пораженный.

— Поселок Такадзё разрушен. Его сровняли с землей бульдозером. Там построена прекрасная школа. Школа не для них, для нас. Они предъявляли свои права на землю, но наша деревенская знать решительно отклонила их. Никаких, мол, такадзёсцев не существует на свете, и все. И им пришлось снова уйти. Человек десять пристроились в Сугиока и стали поденными рабочими, остальные исчезли. Первые жители Сикоку лет через двадцать вообще прекратят свою историю, начавшуюся в древней Азии! Просто не верится. И только потому, что какая-то деревня отобрала их землю, а жителей выгнала. Да и сами такадзёсцы оказались глупее коз, которых они разводили, не смогли организовать разумный протест. И не смогут, пока у кого-нибудь не явится идея и решимость помочь им.