Жозе Сарамаго - Год смерти Рикардо Рейса

За окном, в обширном мире, льет дождь: шум его так ровен и густ, что просто невозможно поверить, будто в какой-то части планеты нет его, Земля в неумолчном лепете водяных струй, подобном жужжанию волчка, кружится по Вселенной, Льнет завеса дождевая к сердцу, к мыслям день и ночь, я — незримая кривая, на ветру, летящем прочь [35], будто закусивший удила, во весь опор несущийся конь, и невидимые его подковы звонко цокают по окнам и дверям, но лишь чуть подрагивает тюль занавесок, за которыми в этой комнате, заставленной темной высокой мебелью, сидит человек, сочиняя письмо, подгоняя слово к слову, приноравливая их так, чтобы абсурд выглядел логичным, несообразность — безупречной правильностью, слабость — силой, унижение — достоинством, ужас — бестрепетным спокойствием, ибо то, каковы мы есть, не менее важно того, какими мы желали бы быть, какими осмелились бы стать в чаянии того мига, когда придет пора держать ответ, сдавать отчет, и тот, кто осознал это, — считай, уже полдороги прошел, а если не забудет об этом, то, Бог даст, хватит сил одолеть и вторую половину. Рикардо Рейс долго сомневался, не зная, какое обращение употребить: ведь письмо — дело щекотливое и деликатное, что написано пером, не признает недоговоренностей, чрезмерная холодность или, напротив, избыточная сердечность приведут к радикальной определенности, а она, того и гляди, повлияет на характер отношений, данным письмом устанавливаемых, и в конце концов непременно возникнут отношения, параллельные тем, что существуют в действительности, а, стало быть, и не пересекающиеся с ними. Именно так и как раз с этого и начинаются всякого рода смятение чувств, путаница и недоразумение. Само собой разумеется, что Рикардо Рейс не стал даже и рассматривать самую возможность обратиться к своей корреспондентке «Милостивая государыня» или «Глубокоуважаемая г-жа Марсенда», это было бы уж явным перебором по части церемоний и этикета, но, отказавшись от этих вариантов, обнаружил он, что не знает, какие слова употребить, чтобы не возникло опасной фамильярности, свидетельствующей о близости, ну, например, нельзя писать «Милая моя Марсенда» — давно ли она стала его? чем это она ему так уж мила? — да, разумеется, можно употребить «Сеньорита Марсенда» или «Дорогая Марсенда», он сначала так и сделал, но первое выглядело совсем уж глупо, а второе — еще глупей, так что перепортив и разорвав несколько листков бумаги, решил ограничиться одним только именем, ибо именно по имени следует обращаться всем ко всем, чтобы как наречет человек всякую душу живу, так и было имя ей, для того и дано нам оно, для того и сохраняем мы его. Вот он и начал просто: Марсенда, памятуя о вашей просьбе и о своем обещании, хочу вам сообщить, но, написав это, остановился, подумал немного и продолжал, сообщая новости, а о том, как он это делал, уже было сказано выше: подгонял и приноравливал, сводил части в единое целое, заполнял пустоты, а если не писал правды, тем более — всей правды, то и не лгал, ибо самое главное — сделать так, чтобы счастливы были пишущий и читающий, чтобы узнали они себя и друг друга в представленном и принятом образе, который, сколь бы идеален ни был, будет единственным — помните, во время визита в известное учреждение он не подписывал никакого протокола, подтверждающего истинность своих слов, ведь это, как соизволил объяснить человек за столом, был не допрос, а всего лишь беседа. Да, конечно, за спиной у него торчал Виктор, вот и свидетель, но ведь он и сейчас-то не все помнит, а завтра еще больше забудет, поскольку есть у него и другие дела, причем поважнее. Если когда-нибудь придется рассказывать эту историю, у нас не будет иных свидетельств, кроме письма Рикардо Рейса, если оно к тому времени не затеряется, что вполне вероятно, поскольку некоторые бумаги лучше бы не хранить. Иные источники, буде сыщутся таковые, будут недостоверны, хоть и правдоподобны, то есть станут апокрифами — и они, разумеется, будут противоречить друг другу и истинным фактам, нам, впрочем, неведомым, и, как знать, не придется ли за неимением лучшего взять да и выдумать эту истину, измыслить диалог между Виктором и младшим следователем, диалог, происходящий в ветреное и дождливое утро — природа сострадает — диалог, где от первого до последнего слова все будет правдой и все — ложью. Рикардо Рейс завершил свое письмо изъявлением совершенного почтения, искренними пожеланиями крепкого здоровья — простим стилистические банальности — и в постскриптуме после краткого колебания уведомил Марсенду о том, что в свой следующий приезд в Лиссабон она, может статься, не застанет его на прежнем месте, поскольку жизнь в отеле приелась ему, а он желает обзавестись собственным жильем, начать практику: пришла пора узнать, насколько успешно смогу я оборвать все свои новые корни, и слова «все свои» он собрался было подчеркнуть, но передумал и оставил как есть, то есть во всей их прозрачной двусмысленности, если же я в самом деле съеду из «Брагансы», то непременно напишу вам об этом в Коимбру, до востребования. Он перечел, сложил и запечатал письмо, потом спрятал между книг с намерением завтра его отнести на почту, ну, не сегодня же, сегодня бог знает что творится на дворе, блажен, у кого есть кров, пусть даже это — отель «Браганса». Он подошел к окну, отдернул створку штор, но почти ничего не увидел и даже не потому, что дождь стоял отвесной стеной, клубился водяным облаком — нет, просто стекло запотело, и тогда Рикардо Рейс под защитой жалюзи открыл окно: Каиш-до-Содре была уже затоплена, и островком высился над водой табачный киоск: с этой пристани мир пустился в плавание. На другой стороне улицы, в дверях таверны стояли двое: они уже выпили и теперь не спеша, с расстановкой сворачивали свои толстые самокрутки, обсуждая тем временем бог знает какие метафизические предметы — вот хоть этот ливень, который наружу не пускает и жить не дает, через минуту они скроются в полутьме таверны, скрасят ожидание, пропустив еще по стакану. Еще один человек в черном, с непокрытой головой, высунулся наружу, изучающе взглянул на небесную твердь, обратившуюся в хлябь, и тоже исчез — наверно, подошел к стойке, сказал: Плесни-ка, и кабатчик поймет без объяснений, исполнит просьбу. Рикардо Рейс затворил окно, погасил свет, прилег на диван, прикрыв одеялом колени, слушая невнятно-монотонный шум дождя. Он не спал, несмотря на усталость, глаза его были открыты, и весь он, точно шелковичный червь — своим коконом, был спеленат полутьмой. Ты один, никто не узнает, промолчи и притворись, пробормотал он слова, написанные когда-то, и брезгливо укорил их за то, что они не в силах изъяснить ни одиночества, ни молчания, ни притворства, а могут лишь назвать его по имени, ибо они, слова, суть совсем не то, что выражают, и быть в одиночестве, милейший мой, это несравненно больше, нежели суметь сказать об этом и это услышать.