Жозе Сарамаго - Год смерти Рикардо Рейса

В номерах нет света. Рикардо Рейс идет по коридору, осторожно ступая, чтобы не разбудить тех, кто уже спит, и на три секунды остановившись перед дверью Марсенды, шагает дальше. В номере сыро и холодно, почти так же, как у реки, и Рикардо Рейс зябко передергивает плечами, словно все еще смотрит на бледные пятна кораблей и слышит зa спиной шаги полицейского, спрашивая, что произойдет, если на неизбежный вопрос он ответит: Нет, не в порядке, пусть даже ему нечего будет добавить к этому, разве что повторить: Не в порядке, но ведь, во-первых, неизвестно, чем именно нарушен порядок, а, во-вторых, вообще не о порядке речь. Подойдя к кровати, он увидел под покрывалом какое-то вздутие и обнаружил между простынями бутылку и для верности еще и дотронулся до нее — теплая, золотое сердце у этой Лидии, не забыла положить ему грелку в постель, ясно, что не все постояльцы удостаиваются такого, а сама, надо думать, сегодня не придет. Он лег, взял с ночного столика книгу Герберта Ктоу, заскользил глазами по строчкам, не уделяя особенного внимания тому, о чем читал: ему было уютно и тепло, бутылка согревала ноги, и голова работала как бы сама по себе, не вступая в осмысленную связь с внешним миром, но от долгого чтения отяжелели веки. Он на секунду закрыл глаза, а когда вновь открыл, увидел перед собой Фернандо Пессоа — тот сидел в ногах кровати, словно врач, пришедший к пациенту, на бледном лице его было отчужденное выражение, запечатленное на многих портретах, руки были сложены крест-накрест на правом бедре, шея немного вытянута. Рикардо Рейс отложил книгу, и она оказалась между подушками: Не ждал вас в такое время, сказал он, учтивой улыбкой смягчая нетерпеливость тона и двусмысленность фразы: то и другое вместе должно было бы значить: Сегодня я вполне бы обошелся без вашего посещения. Для такого приема у него имелись уважительные причины, пусть и всего две: во-первых, ему хотелось говорить только о посещении театра и о том, что да как там все было, но не с Фернандо же Пессоа толковать об этом, а, во-вторых, очень может быть, что сюда вскоре заглянет Лидия и, хотя номер не огласится ее истошным криком: Караул! Привидения! — но нельзя исключить вероятность того, что Фернандо Пессоа, невидимый и бесплотный для нее, не пожелает удалиться, а останется, накрывшись своей время от времени и в зависимости от ситуации снимаемой шапкой-невидимкой, оставшись же, станет свидетелем плотских утех, ничего невозможного — Бог, если он и впрямь Бог, то есть вездесущ, именно так и поступает, и деваться от него решительно некуда, но к этому мы, слава Богу, приноровились. Рикардо Рейс воззвал к мужской солидарности: Беседа наша, к сожалению, будет непродолжительна, ко мне тут кое-кто должен зайти, и, согласитесь, будет неловко, если. Вы, я вижу, времени зря не теряете, всего три недели как объявились, и вот — уже свидание. «Свидание», пожалуй, это слишком сильно сказано, я жду горничную. Не могу поверить, дражайший Рейс, что такой взыскательный ценитель прекрасного, вхожий на Олимп, свой человек у всех богинь, собирается разделить ложе с горняшкой, с гостиничной прислугой, и неужели вы, со столь похвальным постоянством воспевавший только Лидий да Хлой, пленились ныне служанкой, признаюсь, я разочарован. Эту служанку как раз зовут Лидия, и я ею не пленился, я вообще не из тех, кто попадает в плен. Ах-ах-ах, стало быть, пресловутая поэтическая справедливость все-таки существует: вы так упорно призывали Лидию, и вот Лидия пришла, вам повезло больше, чем Камоэнсу, которому для обладания Натерсией надо было придумать это имя, а дальше дело не пошло. Сюда придет всего лишь тезка той, о ком я сочинял оды. Неблагодарный! вам ли не знать, что представляла бы собой героиня ваших од, если бы подобный феномен существовал в реальности, какое возникло бы невообразимое сочетание чистейшей духовности, смирения и мудрого молчания. В самом деле, это сомнительно. Столь же сомнительно, как и существование самого поэта, писавшего эти оды. Отчего же — вот он перед вами. Разрешите, любезнейший Рейс, я изъясню свои сомнения: я вижу перед собой человека с детективом в руках, с грелкой у ног, лежащего в ожидании служанки, которая согреет ему все прочие члены, не взыщите за безыскусную простоту языка, и подумайте сами, могу ли я поверить, будто это — тот самый, кто написал: «Отстранись, и на жизнь безмятежно взирай», любопытно было бы узнать, много ль увидит он с такого расстояния, и откуда он взирает на жизнь. Позвольте, не вы ли написали: «Поэт — лицедей несравнимый, когда он выграется в роль» [21]? Признаюсь, это я написал, но иногда уста наши произносят откровения, дальнейшие пути которых нам самим неведомы, но это-то еще полбеды, скверно, что я умер, не успев понять, поэт ли притворяется человеком или человек — поэтом. Претворять в жизнь вымысел и притворяться — не одно и то же. Это — вопрос или утверждение? Вопрос. Разумеется, это — разные вещи, я притворялся другими, вы — самим собой, я лицедействовал, вы лицемерили, а если хотите постичь разницу, перечтите меня, а потом — себя. Боюсь, что от подобных разговоров у меня начнется бессонница. Ничего, вот придет ваша Лидия, она вас убаюкает, слышал я, что преданные хозяину служанки — очень ласковы. В замечании вашем чудится мне досада. Весьма вероятно. Скажите мне еще вот что — я притворяюсь как поэт или как человек? Дружище Рейс, ваш случай — безнадежный, вы просто притворяетесь, притворяетесь самим собой, и это не имеет отношения ни к поэту, ни к человеку. Стало быть, помочь мне нельзя? Это уже другой вопрос. Другой. Нельзя, ибо вы прежде всего сами не знаете, кто вы такой. Но вам-то иногда удавалось это узнать? Я не в счет, потому что меня нет, но не тревожьтесь — в толкованиях и объяснениях недостатка не будет. А я, может быть, и в Португалию-то вернулся, чтобы узнать, кто я такой. Что за глупости, дорогой мой, что за ребячество, подобные озарения случаются только на пути в Дамаск [22], а мы — в Лиссабоне, не забывайте этого, отсюда