Давид Шахар - Путешествие в Ур Халдейский

— Пойдем, мама, я помогу тебе дойти до кухни.

И это в присутствии посторонних. А однажды, когда в дверях появилась долговязая фигура Длинного Хаима [1] В оригинале обыгрывается значение имени Хаим — жизнь. Длинный Хаим — буквально: Долгая Жизнь. — Здесь и далее примеч. перев. , сказал:

— Не трудись выходить. Я принесу сюда горшок.

Этого оскорбления она ему не забыла, хотя Длинный Хаим, заглянувший по поводу нового изобретения, пришедшего ему в голову, вообще не слышал возгласа Срулика.

Поскольку обе тетушки вернулись из уборной в добром расположении духа и уселись за стол, мы приступили к десерту, состоявшему из банки с ананасами. На полдниках, которые тетушки устраивали в читальном зале, ананасы, особенно любимые Элькой, служили завершением трапезы, а прочая снедь, остававшаяся в глубокой плетеной корзине, вручалась Срулику, «чтобы кушал и был здоров». Всеми посылками, приходившими к ним из Америки раз в два-три месяца, они поровну делились с племянником, а так как в них содержались не только консервные банки, пачки чая и кофе и плитки шоколада, но и поношенные наряды, они брали себе женскую одежду и отдавали ему мужские костюмы, которые он засовывал вместе с консервами в нижнее отделение стенного шкафа, находившегося за его стулом. Вспомнив, что ему нужна новая одежда, библиотекарь шарил в ящике, вытаскивал из него нечто мятое и бежал к своему другу Антигену-портному для «примерки и подгонки». Эта «подгонка» всегда, без исключения, означала для Антигена необходимость подрубить, подкоротить и заузить каждый костюм, каждый пиджак и каждую пару брюк, и в итоге всех примерок и подгонок библиотекарь всякий раз, когда я встречал его в дни моего детства, казался мне вышагивающим по диагонали, выпячивая одно плечо вперед и отставляя одну ногу назад, словно прокладывая себе дорогу в плотной толпе, видимой лишь ему одному.

Я уже рассказывал в другом месте [2] В книге «Лето на улице Пророков». , что, столкнувшись с ним спустя тридцать лет, был потрясен видом его великолепного костюма, сшитого по мерке из наилучшей английской ткани. В последние годы жизни он выглядел не только более ухоженным, нарядным и отутюженным, но и более энергичным и основательным, нежели во цвете лет, в расцвете сил, в середине жизненного пути, представлявшегося ему тупиком, завершавшимся библиотечной могилой.

В те годы он казался съезжающим на сторону не только из-за косых «подгонок» Антигена, но из-за собственного нетерпения, усиливавшегося от примерки к примерке, пока он не заявлял:

— Все в порядке, костюм в полном порядке, кончай его кромсать и начинай уже шить, черт возьми, потому что больше я на примерку не приду.

Со своей стороны, Антиген-портной готов был хоть на десять новых примерок, лишь бы костюм «пришелся впору», то бишь рад был бы сделать все для своего доброго друга Исраэля Шошана, в том числе и то, чего делать он не любил. А не было на свете ничего для него ненавистнее, чем подгонка старого костюма к новому размеру. Антиген-портной говаривал, что подгонка тяжелее перехода через Чермное море, а шитье нового костюма — это «гимн-славословие, избавленных новая песнь».

Он молился, чтобы пришел день, когда они оба, и он, и библиотекарь, будут избавлены от одежд, упакованных в приходящие из-за моря свертки.

Полная противоположность Антигену-портному, Мендель Визель, сосед тетушек слева, тянулся к этим сверткам как зачарованный. Когда тетушки, бывало, возвращались с почты, вдвоем таща посылку, Мендель Визель метался по дому, словно цепной пес, почуявший кость.

Хотя он уже много лет знал, что нет у него ни малейшего шанса заполучить адрес отправителя, и несмотря на все усилия отрешиться от происходящего у соседок, Визель не мог совладать с искушением и если не бросался прямо из своих дверей к вскрываемой посылке, как это произошло в первый раз, то дивился ей из дома, выглядывая из окон и подсматривая сквозь шторы. Именно это страстное влечение Менделя Визеля к посылкам из Америки, а в особенности его продолжительные и упорные старания раздобыть адрес американского дядюшки, и привели к разрыву между тетушкой Элькой и матерью библиотекаря еще задолго до того, как его отец исчез из дома. Тетушка Элька, единственная из членов семьи, поддерживавшая переписку с жившим в Америке старшим братом, никогда ничего у него не просила, это даже не приходило ей в голову. Наоборот, во всех своих письмах она обращалась к нему с требованием прекратить отправку этих совершенно излишних посылок. Она и Этель совсем не испытывают нужды в посылках, поскольку у них всего более чем достаточно. Они зарабатывают в избытке «кастрюлями, мисками и пепельницами» (тетушка Элька занималась рельефами по меди, а Этель ей помогала), и просто смешно, чтобы ему приходилось экономить на себе и на своей жене и детях, чтобы «послать ананасы», им, Эльке и Этели, отнюдь не необходимые. Элька, естественно, преувеличивала в своих письмах избыток своих доходов только ради того, «чтобы он там в Америке не волновался». Все ее письма были призваны успокоить брата в его тревогах и опасениях. Он страшно заботливый, ее старший брат Морис, еще более заботливый, чем она сама, у него золотое сердце. Только одного ей не хватало, чтобы он начал экономить на себе, чтобы этот бесстыдный попрошайка, Мендель Визель-бородач, нажился на нем и еще больше разбогател. И поскольку этот проходимец, этот Мендель Визель, убедился, что из Эльки он не вытащит ни адреса, ни поладреса, он начал подсылать свою жену к Этели, чтобы соблазнить ее этот адрес продать. Но Этель умела стоять на страже и отвечала ей: