Давид Шахар - Путешествие в Ур Халдейский

Помимо «того самого» и неотделимого от него излечения рака тетушке Этель не было никакой необходимости зажимать сестре рот, и всякий ее комментарий, вроде потребности Менделя Визеля в «английских эддрессах», немедленно возвращал Эльку от гнева к наслаждению рассказом обо всех происшествиях, приключившихся с ней по пути в библиотеку, и к удовольствию от описаний соседей справа и слева. На протяжении всего визита Этель-корзиноносица извлекала из корзинки консервированные деликатесы (прибывшие, как и одеяния тетушек, из далекой Америки, из-за океана), в то время как Элька снабжала нас увлекательными историями, одновременно с этим не спуская глаз с младшей сестры, чтобы та не пренебрегала своими обязанностями и не обделила тела участников трапезы из-за активного участия в их духовных радостях. В середине рассказа о встрече с доктором Кетером, когда все мы развлекались идеей книжной полки и обе тетушки, по своему обыкновению, изнемогали от переливов громкого, до слез, смеха, Элька воззвала к сестре:

— А теперь, прежде чем ты начнешь вскрывать банку с ананасом, беги в уборную! Ведь она все еще способна, — добавила она, обращаясь к библиотекарю, — написать в штанишки от смеха!

За морщинками смеха просвечивала тревога, поселившаяся в крови Эльки более пятидесяти лет назад, в ту пору, когда она осиротела и стала заботиться о своей младшей сестричке-сиротке Этель. И так же, как эти пятьдесят лет, износившие тело, не приглушили звук струны, потрясавший ее душу внезапно, в разгаре игры и веселья, не смогли они приглушить жгучее чувство внезапной обиды в душе малолетней Этель, обиды, проглядывавшей во всей своей первоначальной наивности сквозь пористую ткань увядшего лица, которое было старше нее на пятьдесят лет. Глаза Этель, большие, мягкие, обратились вниз, а рот искривился в плаксивой гримасе. Она повернула голову в сторону и, сумев проглотить слезу, отвесила своей сестре полную меру гнева:

— Ты сама писаешь в штанишки! Беги скорее в уборную, пока не обмочилась!

— Я и впрямь побегу в уборную, — сразу же ответила ей тетушка Элька, встав и бросая победные взгляды по сторонам. — А ты тем временем открой-ка баночку ананасов!

— Не открою. Ты и открывай. Что ты думаешь, я твоя прислужница? Тебе недостаточно, что я всю дорогу тащила эту тяжелую корзинку?

На самом деле Элька всегда была готова помочь, однако Этель почему-то отказывалась, а когда Срулик хотел узнать причину, она сердито отвечала:

— Ей ничего нельзя доверить. Она может совсем потерять голову по дороге и посеять все, что ей дали.

На миг показалось, что словесная перепалка перерастает в ссору между двумя сестрами, пока Этель неожиданно не поднялась, прижав ко рту сложенную трубочкой руку, и не затрубила: «Пра-пра-папам! Прапам-прапам-прапам!» — и вслед за этим, словно солдат, марширующий за своим командиром на счет «ать-два», не вышла за Элькой уборную.

Отнюдь не всегда выход в уборную заканчивался взрывами смеха. Иногда стоило лишь одной из сестер тихонько удалиться, как другая успевала наябедничать на нее Срулику, который, при всем старании защитить обвиняемую в ее отсутствие, обнаруживал полное понимание позиции жалобщицы. Он не раз говорил мне, что, в сущности, не только понимает, но и в точности чувствует все происходящее в глубине души каждой из них, так как подобное происходило и с ним самим. На своей шкуре переживал он внезапный спазм тревоги тетушки Эльки и сам же бывал ошпарен жгучим стыдом тетушки Этель. Ведь точно в таком же положении, что и тетушка Этель, оказывался он всякий раз, когда его отец, тот самый ветрогон, очнувшись вдруг от дум о святой архитектуре, заявлял ему в присутствии всех друзей:

— Да, прежде чем вы отправитесь гулять на гору Ирода, не забудь сходить в уборную и взять с собой свитер.

Что же касается внезапной тревоги, то с тех пор, как его отец исчез из дома, она охватывает его почти ежедневно и как раз в те часы, когда он освобождается от забот и идет развеяться в кафе «Гат» или поиграть в шахматы с Гордоном. Внезапно, в сладостный миг передвижения фигуры в несущем Гордону мат маневре, его сердце сжимается в клещах беспокойства за больную мать, в одиночестве лежащую дома. В воображении своем он уже видит, как его мать спотыкается и падает, пытаясь добраться до кухни и приготовить стакан чая. И вот она в изнеможении растянулась на полу, не в состоянии подняться, в то время как дорогой ее сынок беззаботно сидит себе на мягком сиденье кафе «Гат», пользуется услугами официантов и всецело отдается шахматной партии со служащим английской полиции. И та же самая тревога заставляла его не раз оскорблять ее на людях, в присутствии именно тех, перед кем она особенно старалась скрыть произошедшее. И действительно, тот, кто не знал и не слишком следил за нею, не мог бы вообразить, что эта ухоженная женщина (заболев, она стала еще тщательнее следить за своей внешностью) время от времени теряет власть над своими ногами. Заметив испуганное дрожание ее век, наморщенный лоб, он вскакивал и говорил ей: