Генри Миллер - Тропик Козерога

Я продолжаю. Не пронзающий ужас стихийных бедствий и несчастий, но, утверждаю, автоматический откат к прошлому, застывшая панорама воинственных атавизмов души. Мост в Северной Каролине, неподалеку от границы с Теннесси. Выхожу из дурманных зарослей табака, куда ни посмотрю — всюду низкие домишки, в воздухе завис запах гари. День прошел в море волнующейся зелени. Не видно ни души. Потом вдруг расчистилось, прояснилось, и я оказываюсь над расселиной, через которую перекинут шаткий деревянный мост. Да это же край света! Господи, как я сюда попал, почему я здесь? Не знаю. Что я буду есть?

Даже если бы я наелся до отвала, уныние не прошло бы. Страшное уныние. Я не знаю, куда податься. Мост — это конец, конец мне, конец известному мне миру. Этот мост — надвигающееся безумие: зачем он здесь, зачем людям ходить по нему? Я отказываюсь от следующего шага, я застываю на середине этого ненадежного моста. Тут рядом низенький барьерчик, я приваливаюсь к нему и начинаю размышлять, что делать и куда идти. Успокоившись, я понимаю, насколько я цивилизованный человек — мне нужны собеседники, книги, театры, музыка, кафе, спиртное и так далее. Это ужасно — быть цивилизованным, ибо оказавшись на краю света, не располагаешь ничем, что могло бы поддержать тебя в страшном одиночестве. Быть цивилизованным — означает иметь изощренные потребности. А человек на краю света не должен требовать ничего. Весь день, что я шел по табачным полям, во мне возрастало беспокойство. Что мне делать с таким изобилием табака? Куда я держу путь? Все люди производят сельхозпродукты и промтовары для других людей, а я, словно привидение, проскальзываю, не принимая участие в этой немудреной деятельности. Я желаю найти работу, но мне не хочется стать частью этого дьявольского автоматического процесса. Проходя через небольшой городок, а замечаю газетный стенд. В газете написано о том, что случилось в этом городке и в окрестностях. Мне кажется, что ничего не происходит, что часы на самом деле остановились, да только бедняги из здешних мест не ведают об этом. Более того, у меня сильное предчувствие. Кошмарный настой разлит в воздухе. Я слышу его запах. Несколько дней назад я пересек воображаемую границу, отделяющую Север от Юга. Я не догадывался об этом, пока не встретил чернокожего возчика. Поравнявшись со мной, он привстал с козел и в знак глубокого почтения приподнял шляпу. Волосы его были белы, как снег, а лицо исполнено чувства собственного достоинства. Я вздрогнул от ужаса: значит, здесь до сих пор сохранилось рабство. Этот человек снял передо мной шляпу, потому что я белый. А ведь это мне надлежало снять перед ним шляпу! Это мне надо было приветствовать его как человека, пережившего все те ужасные мучения, которым подвергались черные со стороны белых. Мне надлежало снять шляпу первым, чтобы он не видел во мне представителя той системы, чтобы он понял, что я прошу прощения за всех моих белых братьев, которые слишком жестоки и равнодушны для столь откровенного жеста. Сегодня я ощущаю на себе их взгляд: они смотрят из-за дверей, из-за деревьев. Они очень спокойны, очень миролюбивы. Ниггер никогда ничего не скажет. Ниггер — он все время что-то бормочет про себя. Белому кажется, будто ниггер знает свое место. Ниггер ничего не знает… Ниггер ждет. Ниггер следит за всем, что делает белый. Ниггер не скажет ничего, нет, сэр но ДАЖЕ ЭТИМ НИГГЕР убивает БЕЛОГО! Всякий раз глядя на белого, он словно пронзает его ножом. Не жара, не черви, не плохой урожай убивают Юг — ниггер убивает! Ниггер источает яд, хочет он того или нет. Юг пропитан ядом ниггера.

Продолжаю… Сижу у входа в парикмахерскую на берегу реки Джеймс. Я побуду здесь десять минут, не более, пока не отдохнут ноги. Напротив меня гостиница и несколько магазинов; они быстро захиреют, они прекратят свое существование так же, как начали его — без видимой причины. В глубине души мне жалко бедолаг, что родились и умрут здесь. Непонятно, зачем бывают такие места. Непонятно, зачем переходят улицу, бреются и стригутся, кушают отбивные. Люди, купите ружья и перестреляйте друг друга! Сотрите эту улицу из моей памяти — в ней нет ни капли смысла.

Тем же днем, после захода солнца. Тащусь дальше, все углубляюсь на Юг. Выхожу из какого-то городка по дороге, ведущей к шоссе. Вдруг слышу сзади шаги, и вскоре меня перегоняет бегущий юноша. Он очень тяжело дышит и ругается на чем свет стоит. Я на минуту останавливаюсь, пытаясь понять, в чем дело. И тут вижу бегущего следом: он старше, он сжимает ружье. Дышит намного легче, не произносит ни звука. Когда он подбегает ближе, сквозь облака пробивается луна, и я могу как следует рассмотреть его лицо. Это преследователь. Я отхожу в сторону, поскольку за ним бегут другие. Я трепещу от страха. Это шериф, кинул мне на бегу какой-то малый, он хочет поймать его. Ужасно. Я продолжаю идти в сторону шоссе и жду, когда же прогремит выстрел, венчающий дело. Но ничего не слышу, только тяжелое дыхание юноши и нетерпеливый топот толпы, сопровождающей шерифа. На подходе к главной дороге из темноты выходит фигура и неторопливо идет ко мне. «Ты куда, сынок?» — спрашивает этот человек почти что нежно, Я что-то бормочу о соседнем городке. «Лучше будет, если ты останешься здесь, сынок», — говорит он. Я не сказал больше ни слова. Я позволил отвести себя назад, в город, под руку, будто вора. Я лежал на полу в камере на пятьдесят человек. И видел дивный эротический сон, завершившийся гильотиной.