Генри Миллер - Тропик Козерога

Иду дальше… Назад идти так же трудно, как вперед. Отныне я не чувствую себя гражданином Америки. Та Америка, откуда я пришел, где у меня были какие-то права, где я был свободным, осталась далеко позади и почти стерлась из памяти. Теперь мне кажется, будто в спину мне все время наставляют дуло. Ступай вперед — вот все, что я слышу. Когда со мной заговаривают, я притворяюсь дурачком. Я изображаю живой интерес к нынешнему урожаю, погоде, выборам. Когда я останавливаюсь, на меня все смотрят, черные и белые, они изучают меня пытливым взглядом, словно я что-то сочное и съедобное. Я вынужден идти дальше, пройти еще тысячу миль, словно у меня есть некая цель, словно я действительно куда-то иду. Еще мне надо изображать некое подобие благодарности за то, что меня пока не пристрелили. Это и угнетает, и бодрит. Ты будто мишень, но пока никто не нажимает на спусковой крючок. Тебе дают подойти невредимым прямо к Мексиканскому заливу, в котором ты волен утопиться.

Да, мой сэр, я достиг Мексиканского залива, сразу же вошел в его воды и утопился. И сделал это добровольно. Когда мое тело выловили, к нему была привязана бирка: франко-борт, Миртл-авеню, Бруклин. И в обратный путь оно проследовало наложенным платежом. Когда позже меня спросили, для чего я себя убил, я мог сказать в ответ только одно: потому что я хотел зарядить электричеством космос!

Под сим разумелась простая вещь: Делавэр, Лакаванна и Запад уже электрифицированы, Приморская воздушная линия электрифицирована, а душа человеческая до сих пор заключена в крытой повозке. Я родился в средоточии цивилизации и естественным образом принял ее, а что оставалось делать? Но самое забавное в том, что больше никто не принял ее всерьез. Я стал единственным представителем общества, цивилизованным по-настоящему. Для меня не нашлось места, как нет его до сих пор. Тем не менее, прочитанные книги и услышанная музыка уверили меня в том, что где-то на земле есть люди, похожие на меня. И мне пришлось пойти и утонуть в мексиканском заливе, дабы оправдать продолжение этого псевдоцивилизованного существования. Фактически, мне пришлось отделаться от своей духовной оболочки.

Когда я наконец осознал, что при нынешнем положении дел останусь ничтожеством в глазах общественности, я совершенно успокоился и стал счастлив. Я быстро освободился от чувства ответственности. И коль скоро друзья не устали бы давать мне взаймы, я мог бы прожигать жизнь бесконечно. Мир был для меня будто музей; мне хотелось есть и есть это дивное шоколадно-слоистое пирожное, которое люди прошлых поколений положили на наши ладони. Всех раздражало, как я наслаждался сам с собой. Их логика была такова: да искусство — это прекрасно, спору нет, но когда ты вкалываешь, чтобы заработать на жизнь, не остается сил наслаждаться искусством. Это было как раз в то время, когда я норовил добавить от себя слой-другой к тому чудесному шоколадно-слоистому пирожному. Последний, так сказать, штрих. Тогда меня сочли за сумасшедшего, нимало не колеблясь. Сначала меня считали бесполезным членом общества; потом некоторое время — беспечным, не думающим о завтрашнем дне живым трупом с непомерным аппетитом; теперь я прослыл сумасшедшим. (Послушай, ублюдок, ты когда-нибудь устроишься на работу?.. Подожди-ка, мы разделаемся с тобой!)

В открытии нового фронта была своя прелесть, была новизна.

Я почувствовал свежий ветерок в душных коридорах. Во всяком случае, мы вышли из штиля. То была война, и я, хоть и труп, но посвежел и обнаружил в себе некоторый задор. Война возвращает к жизни. Война будоражит кровь. Чуть не забыл — как раз во время мировой войны случилось это смятение чувств. В одну ночь я стал женатым человеком. Я поступил так, чтобы доказать всем и вся, что и я не лыком шит. Быть женатым — это престижно. Помню, мне немедленно дали пять баксов, как только я объявил о своем решении. Мой друг Макгрегор заплатил за свидетельство о браке и даже за стрижку и бритье, через которое меня заставили пройти перед церемонией. Мне сказали, что не побрившись никак нельзя; сам же я не видел причины, по которой нельзя жениться не побрившись и не постригшись, но, поскольку это мне ничего не стоило, я согласился. Было интересно наблюдать, как все стремились поддержать молодых. Только потому что я проявил здравый смысл, все закрутились около нас: ах, что мы можем для вас сделать, не угодно ли вам то, да не угодно ли это? Разумеется, предполагалось, что я теперь уж непременно найду работу, пойму, что к чему в этой жизни. Никому не приходило в голову, что можно заставить работать жену. Сначала я действительно был очень деликатен с ней. Не эксплуатировал ее как рабыню. Все, что я просил — это мелочь на транспортные расходы, связанные с поисками мифической работы, и самую малость на кино, сигареты и тому подобное. Значительные вещи вроде книг, нот, граммофона, телячьей вырезки приобреталось в кредит. Ведь теперь у меня семья. Рассрочка — это изобретение, предназначенное для парней вроде меня. Первый взнос был необременителен, а остальное я доверил Провидению. Надо как-то жить, твердили все. Теперь, с Божьей помощью, и я сказал себе: надо жить! Сначала жить, а платить потом.