Генри Миллер - Черная весна

Сонное спокойствие Швенингена анестезией, растекается по жилам. Послание к колоссянам, глава третья: занавес. Из сумрака ночи встает Клио, в ее чреве — зловонные газы нью-йоркской клоаки. Слава! Слава! Я восхожу. Из сумрака ночи встает старый Бруклинский мост, дряхлая греза, дрожащая в рубище пены и лунном тумане. Шипение и гул пробирают до колик в желудке. Слепящий блеск хризопаза, смешливый отсвет лигроина. Ночь холодна, и мужчины шагают в ногу. Ночь холодна, но королева — нагая, на ней одна портупея. Королева танцует на остывающих угольях электрического стула. Клио, любимица евреев, танцует на кончиках напедикюренных пальцев; ее глаза рвутся из орбит, в ушных раковинах застыла кровь. За небольшую плату она танцует холодную ночь напролет. Эту неделю она будет танцевать каждую ночь напролет — во здравие платиновых мостов. О мужчины, с молоком матери впитавшие преклонение перед звучностью «vimmque сапо», [76] Букв. «Мужа пою…» (лат.) — вошедшая в широкий речевой оборот фраза из «Энеиды» Вергилия. совершенством двенадцатеричной системы счисления и комфортом салонов «Восточной Прибрежной Авиалинии», не отверзайте восхищенных очей от королевы Таммани-Холла! Вот она перед вами — босая, с чревом, разбухшим от газов клоаки, с нежно вздымающимся в мерном гомеровском ритме пупком. Королева Клио, чище чистейшего асфальта, светлее светлейшего электросвета, Клио, королева и любимица богов, пляшет на асбестовом сиденье электрического стула. Утром она отплывет в Сингапур, Мозамбик, Рангун. Ее барка стоит наготове в сточной канаве. Ее невольники кишат вшами. В глубочайшем чреве ночи танцует она песнь избавления. Все вместе, рядком мы спускаемся в туалет, дабы воспрянуть к горним высотам. Спускаемся в туалет, светлый, сухой, чистый и сентиментальный, как церковный двор.

А теперь, пока занавес опущен, вообразите, что перед вами — безоблачный день и ветер доносит с залива запах моллюсков. Вы фланируете по побережью Атлантики в бетонном костюме и носках с золотой пяткой, и в ваши уши настойчиво рвется шипение поджаривающегося чоп-свэя. [77] Национальное китайское мясное блюдо, популярное в США. Большая Белая Дорога сияет искорками реклам. Работают станции моментального комфорта. Вы пытаетесь сесть, не нанеся непоправимого ущерба бетонной складке ваших брюк. Сидите на чистейшем асфальте, и павлины щекочут вам горло. Канавы вдоль тротуаров доверху полны шампанским. Единственный запах — запах моллюсков, доносящийся с залива. Стоит безоблачный день, и все долдонят наперебой. Если такой звуковой фон для вас недостаточен, не стесняйтесь: вставьте себе в зад еще одно радио. На ходу настраиваетесь на Манилу или Гонолулу. Можете положить в ваш стакан с оранжадом еще кусочек льда, а можете разом удалить себе обе почки — что предпочтете. Если у вас сжатие челюстей, тоже не беда: введите себе через задний проход в организм трубку и вообразите, будто едите. К вашим услугам все на свете: только попросите. Разумеется, при условии, что стоит безоблачный день и ветер доносит с залива запах моллюсков. Отчего так? Да оттого, что Америка — могущественнейшая из стран, созданных Господом Богом, и если вам она не по вкусу, — убирайтесь подобру-поздорову откуда пришли. Нет на свете вещи, которые Америка для вас бы не сделала; только заявите об этом, как подобает мужчине. Вплоть до того, что, сидя на электрическом стуле в момент, когда палач включает ток, вы можете преспокойно читать газетное сообщение о собственной казни; или, если хотите, в ожидании того же момента можете любоваться на собственное фото в газете. Фото человека, сидящего на электрическом стуле.

Непрерывное представление с утра до ночи. Самое фривольное, самое целомудренное шоу на земле. Столь фривольное, столь целомудренное, что погружает в отчаяние и одиночество.

Возвращаюсь назад через Бруклинский мост и сажусь в сугроб напротив дома, где я родился. Меня охватывает неизбывное, душераздирающее одиночество. Нет, я еще не вижу себя за стойкой бара «У Фредди» на рю Пигаль. Не вижу английской шлюхи с выбитыми передними зубами. Вижу одну снежную круговерть и в самом центре ее — маленький домишко, где я родился. Где мечтал стать музыкантом.

Сидя перед домом, где я появился на свет, остро ощущаю собственную, ни с чем не сравнимую уникальность. Мое место — место в оркестре, для которого никогда не создавалось симфоний. Все у меня — не в том ключе, не исключая и «Парсифаля». Ну, что касается «Парсифаля», это в общем ерунда, эпизод, однако есть в нем нечто знаменательное. Связующее воедино Америку, мою любовь к музыке, мое абсурдное одиночество…