Михаил Евстафьев - В двух шагах от рая

Паренек протянул открытки.

– На! Бери обратно. Вот если б они без купальников были…

Афганец не уходил.

– Бабок нет, понимаешь? Пайсы нет. Нист пайса, бача! Хочешь обмен? – Мышковский протянул пачку «Донских», самых дрянных сигарет без фильтра, которые выдавали солдатам. – А ты мне несколько мандаринов. – Понял бача, согласился. – Только имей ввиду, бача, не сдохни от сигарет! Год за три называются!

Солдаты рассмеялись.

Мышковский спустился на дорогу, принялся сдирать кожуру с мандаринов, и съел бы спокойно, и дальше бы поехал, освежив рот дольками, только подкатил на его беду подобный колобку подполковник. Щеки – как у хомяка, брови – один в один Леонид Ильич Брежнев.

Подполковник крайне нелепо выглядел в каске, потому что никто никогда в пути каску не одевал, а уж тем более во время привала. На груди офицера болтался автомат со спаренными рожками, подсумок выпирал на боку, как печень с похмелья, из нагрудного кармана бронежилета выглядывали запалы от гранат – вид такой, будто собрался один от целой банды душманов отстреливаться.

С налета вцепился подполковник в Мышковского, стал наседать на бойца, визжать, словно пес с цепи сорвался.

Возмутило офицера то, что солдат, видите ли, устроил обмен с афганцами, сигареты на мандарины махнул.

– А что в этом такого? – спокойно прореагировал на упреки Мышковский.

Сам-то он не новичок в Афгане, не смутился. А вот подполковник, судя по грозной экипировке, – недавно прибыл на войну, к тому же, небось, необстрелянный политрук, решил Мышковский, хоть и тельняшку нацепил.

– Мои сигареты, мы обменялись…

– Да какое ты имеешь право?! – надрывался офицер. – Как фамилия? Где командир? Какой полк?..

Не дослушав до конца ответы, подполковник завелся пуще, узрев, что боец и одет-то не по форме: вместо ботинок разгуливает в «Кимрах», в обычных кроссовках!

Так и есть – политработник, решил Мышковский, крыса штабная!

Неведома было этому упитанному офицеру, отправившемуся на боевые, как на прогулку, в надежде заработать лишнюю галочку, которую позднее учтут при представлении к ордену, простая солдатская хитрость: в горах, в тяжелых одеревенелых уставных ботинках далеко не уйдешь, немногим лучше они, чем родимые «говнодавы». Да и какая, к черту, разница, в чем ты там воюешь, и в чем укокошат тебя!

Стояли они друг напротив друга. Подполковник видел перед собой наглое, поганое солдатское существо, которое жрет на марше мандарины, которое дорвалось до воли, которое распустил командир, и которое надо непременно вздрючить, потому что стоит он на дороге без автомата, без броника, в одних кроссовках.

А солдат думал, что все офицеры, в сущности, скоты, животные, кровопийцы, и этот подполковник – животное, ему все, в конечном счете, по фигу, кроме собственной шкуры и карьеры…

Находившиеся рядом, и подошедшие ближе на крики подполковника военнослужащие – и солдатня и офицеры младшие, – как заведено в армии, не вмешивались.

Привычные к не всегда разумным проявлениям эмоций, барства и хамства со стороны старших офицеров, они молча взирали на этот неожиданный бред; никто из них не имел права перечить старшему офицеру. Все понимали, что подполковник – идиот, что он таким родился и останется, что горбатого могила исправит, и видели, потому что это всегда бросается в глаза, что не было в подполковнике свирепости командирской, была лишь временная прихоть, далекая от принципиальности и дисциплины армейской дурь, дурь человека, который может быть вообще никогда не командовал, и поэтому долгое время не на кого ему было срываться.

В армии ведь как: накричишь – сразу душу облегчишь. А тот, на кого ты накричал – накричит или обидит в свою очередь нижестоящего, нельзя же, в конце концов, в себе ежедневно накапливать всю обиду, нервы-то не железные.

Вот и получается, что ежедневно все Вооруженные силы великого Союза сотрясаются криками, сверху тянется цепочка обид до самого низа, до рядовых, а там тоже свои разборки…

Незаслуженные, обидные слова вылетали из подполковника сильной струей, как понос при амебиазе. Болезнь ту Мышковский хорошо запомнил: набегался в сортир, натерпелся.

Пухлый офицер хрипел уже, вспотел весь, капли пота сыпались из-под козырька кепки, поверх которой надет был шлем, но продолжал долбить бойца словом, как отбойным молотком; вором назвал, мародером, грабителем, кричал, что такие ублюдки позорят образ советского воина-интернационалиста.