Михаил Евстафьев - В двух шагах от рая

…все как у нас…

Солдатику руку перевязали, а в анкете пометили «СС» – самострел. А вечером пришел офицер из СМЕРШа, и «ССовца» увел. Больше мы его и не видели.

…слава Богу, хоть этого больше нет…

– Я в полку за знамя отвечал. Эстафета знамени… Слыхал про такое?

– Мы, дед, в атаку со знаменами не бегали.

– По знаменосцу всегда первым делом огонь ведут, причем с разных позиций. Почти верная смерть. Потому-то и несколько человек мне выделяли всегда. Сколько раз на волоске от трибунала находился. И сам бежал. Два бойца погибли подряд, я подхватил и побежал. Первое ранение тогда получил. Эх…

– Странно вы, дед, воевали, со знаменами бегали.

– Война-то, Олежка, она на самом деле всегда одинаковая, – разливал водку дед. – И всегда одинаково потом о ней вспоминают. Вернее, стараются ничего не вспоминать. Меня тут недавно в школу на утренник приглашали. Я все думал, что приду и расскажу, что такое война на самом деле, чтоб не думали ребятишки, будто война – это только героизм, как в кино у нас показывают.

– И что?

– Вышел на сцену и растерялся. Никогда раньше не выступал. И полезли из меня какие-то сплошные казенные слова…

…и мне в детстве никто не объяснил, что такое война…

– Будь здоров, дед!

– Ты вот растолкуй мне, Олежка, ерундистику эту. Мы приезжали с фронта и радовались жизни. Война закончилась! Мы были счастливы, старались скорее забыть про войну. А ваше поколение наоборот, будто не хочет ее забывать.

– Потому что она еще идет.

– Ну и леший с ней. Пусть идет! Тебе-то что? Тем более, что отслужил положенное, ранение перенес. И забудь о ней. Ладно бы война где в России была, а то у черта на куличках, в каком-то Афганистане!

– Это, дед не просто, забыть.

– Я не знаю, – покачал головой дед Алексей. – Наше поколение другим было.

– Другим, дед.

– Времена были тяжелые, послевоенные. Жили не Бог весть как. Голодно жили. И холодно. Но ведь вера была в нас!

– В Сталина…

– Верили в него. Он много сделал для страны! Пусть его там поносят нынче! Верили, что осилим разруху, что выправим все, что самые счастливые на свете! А твое поколение, Олег, какое-то потухшее.

…не потухшее, дед… с разоренными душами поколение…

Вернулся недавно тут у нас один комбат. Так пьет он и мечтает в Афганистан опять уехать. Что же это такое с людьми делается? Да чтобы мы на войну рвались после пяти лет! Только если б страна потребовала и приказала! Да что там говорить! Песни ваши «афганские» послушаешь, тоска берет, безысходность полная!

…разоренные души… и великая тоска…

В наших песнях радость звенела, надежда! Про победу, про подвиг советского народа пели!

…мы с тобой дед в разные эпохи и за разные идеалы сражались…

твои идеалы и теперь с тобой, а я в сомнениях, я растерян,

обманут…

– …в госпитале все телевизор смотрел, газеты читал, разговоры разные слушал, сюда пока добирался присматривался, и такое чувство, я тебе скажу, будто вся страна переменилась. Не узнаю я ее. Перестройка, ускорение… Люди совсем другими стали за те два года, пока я воевал… Что-то изменилось, а вот что конкретно уловить не могу…

– Нет, Олежка. Страна не изменилась, и люди точно такие же, как были.

Это ты стал другим.

…без веры гибнет русский человек, без веры превращается в ленивого,

беспринципного, никудышного человечка, спивается, без веры русский

человек пропадает…

Боль приехала вместе с ним, и прописалась в доме, так же, как и он, на равных правах, вот только до поры до времени не подавала виду, обживалась, осваивалась. Пока гостили у родителей, боль не напоминала о себе, а стоило перебраться на новое место службы – оживилась.

Женьке он, естественно, все рассказал в первый вечер, и как в засаду попали, и про госпиталь, только про боли умолчал. Женька, правда, больше расспрашивал про госпиталь, а именно – симпатичные ли там медички. И, что больше всего обидело Шарагина, перебивал его несколько раз, чтобы напомнить про собственные былые подвиги, и про собственные похождения после ранения.

Он думал, что оставил боль в госпитале, что лекарства, которые он принимал, защитят его, а она объявилась снова, насмехаясь над медициной, и поселилась рядышком, как селится домовой, и ожила ночью, как домовой.

Именно ночью пришла боль, когда он был наименее защищен, и желал погрузиться в сон, забыть о дневных заботах и мучительных раздумьях о будущем.